Игра в смерть (СИ) - Алмонд Дэвид. Страница 31

Я покачал головой.

— Различить невозможно, Кит. Вкус одинаков.

— Это верно, — согласился я.

— И этот вкус неотличим от крови кролика, которого ты только что съел.

— Именно. Почти тот же, что у крови медведя или оленя.

— Ха. В самую точку, Кит. Кровь зверей, кровь людей — никакой разницы.

Натянув одеяло на плечи, он устремил неподвижный взгляд в танцующие языки пламени.

Я потер глаза, тряхнул головой, прищурился и увидел Эскью в образе мальчика в медвежьей шкуре, с прижатым к груди младенцем.

И не сдержался, потрясенно втянул воздух.

— Что? — спросил он.

— Ничего. Просто устал. Засыпаю.

— Там есть еще одеяла, — махнул рукой Эскью.

Я покачал головой.

Потер глаза. Зачерпнул талой воды из ведерка. Снова увидел медвежью шкуру, прикрывшую плечи Эскью. Услыхал тихий плач малютки.

— Ты нужен им, Эскью, они любят тебя. Если вернешься, сможешь им помочь. У них будет кто-то, готовый их защитить. Даже у твоего отца появится кто-то, кто защитит его от него самого.

Он уставился на меня, сузив глаза, — так, будто вглядывался в низко висящее рассветное солнце. Я содрогнулся. Опять потер глаза, потом уши, помотал головой. Пожевал губу. Малышка на груди у Эскью захныкала громче прежнего.

У меня опять перехватило дыхание.

— Эскью! — прохрипел я.

— Что происходит?

Я покачал головой.

— Ничего. Сны. Ничего особенного… — пробормотал я и потянулся, чтобы коснуться его руки. — Эскью… Вернись домой. Позаботься о сестренке.

Опять сузил глаза. Сунул руку под медвежью шкуру, нашептывая слова утешения. Тощие дети вздохнули. Шажок за шажком, они придвинулись к нам из глубин темноты и стояли уже совсем близко. Не сводили с нас внимательных глаз. Наблюдали.

Я качал головой, всматриваясь в циферблат на запястье. Уже так поздно! Глубокая ночь, самая долгая ночь в году. Голова кружилась от дыма, сонливости и плывущих перед глазами картин. Закрыв глаза, я увидел ночь столь темную и долгую, что она длилась вечно. Открыл — и увидел Лака, который выглядывал из своей медвежьей шкуры.

— О чем был рассказ? — спросил Эскью.

— Какой рассказ?

— Тот, что ты собирался мне показать.

— Про одного мальчика, который жил в этих местах в давние времена, в эпоху, неизмеримо далекую от нашей…

Дитя продолжало всхлипывать. Я протянул руку, коснулся плеча Эскью.

— Это ты! — вздохнул я.

— А кто еще?

— Я так устал, Эскью… Нужно поспать.

— В углу полно одеял.

Он подбросил в костер еще веток: огонь заполыхал ярче, а дым повалил с новой силой. Мы завернулись в одеяла и улеглись на каменистую землю рядом с кострищем. Закрыв глаза, я увидел присевшую рядом мать Лака, цветные камушки на ее протянутой ладони. Губы ее беззвучно шевелились: «Верни его домой».

— Рассказывай.

— Я слишком устал, Джон.

— Давай, рассказывай.

«Верни его домой», — повторила женщина.

Плач ребенка шел прямо из груди Эскью, из самого его сердца.

— У этого мальчика было имя? — спросил Эскью.

Я бросил взгляд сквозь языки пламени — глаза моего друга мерцали под складками косматой шкуры. Я смежил веки и мысленно обратился к полузабытой канве своей истории.

— Звали его Лак… — пробормотал я, принимаясь за повествование. Словно пересказывал давнишний сон.

Тридцать два

Когда я приступил к рассказу, она проступила из густейших теней, из самой темноты, из недр земли, из глубин времени. Она явилась из бесконечного туннеля и встала на пограничье между тьмою и светом. Она задержалась там ненадолго, за спинами тощих детей, постояла за Светлячком. А затем сделала еще шаг, продолжила путь, проплыла между ними, прошла сквозь них. Я наблюдал сквозь щелки опущенных век. Я смотрел, как она мерцает, как она меняется позади пламени. Я смотрел, как она выходит в широкую часть туннеля, перед самой развилкой. Она была укутана в звериные шкуры. Ее ноги были обмотаны кожей, скрепленной сухими жилами. Она присела на корточки у стены — под рисунками зверей, под портретами демонов, под выцарапанными именами — и остановила на мне внимательный, пристальный взгляд. Я продолжал свой негромкий рассказ. Когда я дошел до схватки в пещере, потери младенца и исчезновения Лака, ее глаза наполнили мука и тоска.

— Я прямо вижу это… — пробормотал Эскью. Он лежал у огня напротив, с закрытыми глазами. — Сумею нарисовать, как все было.

— Замечательно… — прошептал я.

— Продолжай, — попросил он. — Рассказывай. Только не останавливайся.

И я рассказал всю историю, им обоим. Щурясь, я всматривался ей в глаза. Там я увидел радость, когда Лак одержал победу над медведем, и страдание — когда он вернулся к опустевшей пещере. Казалось, еще немного, и она заговорит со мной, объяснит свой поступок, укажет верный путь Лаку и малышке. Но нет, она лишь подняла ладони и, огорченная своим бессилием, беззвучно выдохнула: верни их домой, верни их домой.

— Ты опять замолчал, — сказал Эскью. — Продолжай. Не вздумай уснуть.

Он глядел мне в лицо и не видел никого, кроме меня.

— Рассказывай, — прошептал он.

И я рассказывал. Об удачном броске топора, об оленьем молоке пополам с кровью на губах у странников, о надежде, которая крепла в сердце Лака. Он спешил попасть на юг. Укутанная в медвежью шкуру, малышка мирно спала у его груди. Огромные черные птицы описывали круги позади, опускаясь к только что покинутому людьми выступу в скалах.

Весь день они шли по утесам высоко над ледяными полями. Лак поил сестренку топленым снегом, убаюкивал ее нежными словами. Грыз запасенные впрок полоски оленины. Короткий день подошел к концу, и в мир явилась ночь. Они укрылись в неглубокой пещере над отвесным каменным склоном, и Лак сложил костер из шипастых веток хилых, скрюченных деревьев, которые росли из трещин скалы над обрывом. Он уснул, привалившись к лохматому боку пса Кали; в уютном гнездышке между братом и собакой малышке было и безопасно, и тепло. Мальчику снилась его семья. Снилось, что они, все вместе, оказались в просторной пещере с высоким сводом. Снаружи, за пышными травами речного берега, под ярким солнцем, висящим в самом центре небес, струилась свободная ото льда вода. Широкая зеленая долина тянулась ввысь — к горам, укрытым густыми лесами. Из вод реки, сверкая чешуей, выпрыгивали рыбы. Деревья гнулись под тяжестью плодов, высокие травы — под ношей семян. Вся семья свободно разлеглась на речном берегу, наслаждаясь теплом и светом; голенькая малышка радостно гукала, брыкаясь на мягком ковре мха, в окружении ярких цветочных бутонов. Всего лишь сон. Проснувшись, Лак встретил новое угрюмое утро среди холодных льдов и камней. Солнце медленно ползло по морозному небу, костер потух, и от холода у мальчика ломило кости. Они выпили топленого снега, пощипали оленьего мяса, набрали горсть жестких сухих ягод с чахлых кустов у края пропасти и продолжили путь.

Их путешествие казалось Лаку нескончаемым; повсюду вокруг — только горы, только льды. Короткие холодные дни сменялись долгими ночами, темными и морозными. С дороги на юг они не сбились лишь благодаря указаниям низко висевшего солнца. Спали, укрываясь от ветра в неглубоких скалистых впадинах, а порою и просто в расщелинах. Однажды Лаку повезло убить еще одного оленя; в другой день отличился Кали — пес принес в пасти окровавленную кроличью тушку. На дне долин далеко внизу они видели медведей, мамонтов, бизонов. Каждый день в вышине над ними собирались темные хищные птицы. Завернутая в медвежью шкуру малышка понемногу теряла в весе. Пес едва волочил лапы и часто скулил. Кости мальчика туго обтянула кожа; его пальцы била дрожь, когда он поил сестренку или высекал искры ради костра. Каждый день, проснувшись, он трясущимися руками ощупывал малышку, почти уверенный в том, что та больше не дышит. И все же они двигались дальше на своем пути к солнцу, упрямо цепляясь за жизнь. Они шли, пока силы не покинули их, надежда не оставила, а тропа не уперлась в неодолимую стену. Очередное утро застало Лака на нетвердых ногах, которые отказались ему подчиниться. Всего один неловкий шаг по льду стал роковым: мальчик поскользнулся и, упав навзничь, кубарем скатился в глубокую вымоину, где застыл без движения. Долго ли Лак пролежал там без чувств, было неясно, но, очнувшись, он счел и себя, и сестренку обреченными на верную гибель. Сунув руку в складки медвежьей шкуры, он нащупал там холодное, окоченевшее тельце. Едва дыша, Лак вознес богу Солнца последнюю молитву, прося его лишь о том, чтобы конец их был скор и наступил прежде, чем к упавшим слетятся черные птицы. Затем он крепко прижал к себе сестренку и в тусклых лучах низко висящего солнца соскользнул вместе с нею в глубочайшую тьму, без единого просвета.