Игра в смерть (СИ) - Алмонд Дэвид. Страница 4

— Ты только представь… — сказал дед.

Я потянулся пробежать кончиками пальцев по списку имен. И в самом начале списка увидел… У меня аж дыхание перехватило: там стояло знакомое имя.

— Джон Эскью, — прочел я, — тринадцати лет от роду.

— Вот-вот. Тут выбито немало фамилий, которые у тебя на слуху, внучек, — улыбнулся дед. — Готов?

— Наверное…

— Смотри.

Он взял мою руку и потянул вниз, к подножию монумента. Многие имена там уже почти не читались, смытые с камня потеками дождевой воды и поднимавшейся сыростью. Вырезанные в камне буквы затянули яркие, зеленые побеги мха.

Дед содрал их ногтями, и, сумев наконец разобрать последнее имя, я опять перестал дышать. Гулко ухало сердце.

— Так-то, Кит… — снова улыбнулся дед. — Твой… пра-пра-пра-прадядя. Имя у тебя из наших, из родовых.

Я пробежал по надписи пальцем: Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду.

Дед приобнял меня рукой.

— Да ты не горюй, Кит. Это было очень давно.

Я сковырнул оставшийся мох с подножия памятника:

«…И умереть уже не могут, ибо равны ангелам» [1].

Дед снова улыбнулся:

— Все это лишь дает понять, что Стонигейт — твое жилище по праву поколений. Ты на своем месте, Кит.

Дед заглянул мне в глаза и тихо переспросил:

— Верно?

Я с оторопью смотрел в его собственные — темные и ласковые.

— Верно, — прошептал я наконец и снова уставился на знакомые имена. Джон Эскью, Кристофер Уотсон и длинный список покойников между нами. Дед повел меня прочь, но я то и дело оглядывался, — пока высеченные литеры моего имени не слились окончательно с замшелым камнем.

— Давным-давно мы, бывало, веселились здесь на славу, — заметил дед. — Приходили сюда по ночам, мелочь пузатая. Водили вокруг монумента хороводы и нараспев читали «Отче наш», только задом наперед. Уверяли друг друга, что так сможем увидеть лица погибших в шахте детей, которые выплывут к нам из темноты.

Дед усмехнулся, помолчал.

— Жуть одна, в общем. Мчались домой со смехом и воплями, напуганные до полусмерти. Детские шалости, видишь ли. Чем только не развлекались…

На обратном пути дед приобнял меня за плечи:

— Здорово, что вы приехали, — сказал он. — Давненько мне этого хотелось — показать тебе, откуда ты родом, откуда все мы взялись.

Помолчал еще, а потом хлопнул меня по плечу:

— Не переживай, слышишь? С тех пор мир сильно изменился.

И, подходя к дому, дед показал рукою на пустырь:

— У нас ходили всякие байки, дескать, погибшие под завалами дети частенько играют тут, у реки. Мол, мы их видели, когда тени покидали темноту. Те, кого так и не смогли извлечь из завалов и схоронить по всем правилам.

— Взаправду видели?

— Уверяли, что да. А порой мне и самому казалось, будто я их вижу. Стоило только прищуриться. В туманные дни, на закате, или в летнюю жару, когда солнце пылает, а земля будто начинает струиться… В такие дни все кругом начинает меняться, теряет очертания… — Дед рассмеялся, качая головой. — Кто знает, Кит? Молодо-зелено. Юнцом во что угодно можно поверить. Учти, давно это было…

Той ночью я долго таращился из окна своей комнаты, вглядывался в в темноту. Все пытался различить на берегу худенькие тени играющих детей. Вовсю щурил глаза, пытался что-то увидеть из-под опущенных век, — но так ничего и не увидел. Различил только два бредущих вдоль реки темных силуэта: коренастый паренек в сопровождении собаки. Джон Эскью, тринадцати лет от роду, глазами Кристофера Уотсона, тринадцати лет от роду.

Пять

Дед и показал мне, где расположено жилище семейства Эскью. Однажды мы прогуливались по самой окраине Стонигейта, где заканчивались постройки, уступая место холмам. Жаворонки взмывали ввысь с поросшего травами торфяника впереди; чайки кружили в надвигавшемся с моря тумане. Здесь протянулись узкие дорожки — мимо ржавых эстакад заброшенных линий углеподачи, вокруг полей и пастбищ, которые раскинулись до самых болот, темнеющих вдали. Повсюду разрушенные каменные ограды, рассыпавшиеся домишки, из окон которых выглядывала высокая трава. И все вокруг давным-давно поросло густым боярышником, чьи красные ягоды яркими огоньками полыхали среди густой зелени мелких листьев.

— Мальчишкой я бегал сюда за яйцами диких птиц, — рассказывал дед. — Карабкался к гнезду, совал добычу в рот и спускался назад к приятелям. Мы прокалывали яйца с двух сторон, выдували содержимое наружу и раскладывали скорлупу аккуратными рядами в ящичках с песком. Теперь это запрещено законом, а в былые годы все мы промышляли здесь этими яйцами. Только у нас были свои правила: нельзя разорять гнезда подчистую, обязательно оставь не меньше двух яиц на выводок. Эти правила позволяли птичьим семействам выживать, поколение за поколением.

Дед пробежал взглядом по холмистому пейзажу и поднял руку, указывая места старых выработок.

— Сюда вернулась природа, — заметил он. — Честь по чести, как и положено. Городская окраина — как раз то, что нужно, чтобы жить и крепнуть. Отличное местечко, чтобы цвести, набираясь сил.

И, прикрыв глаза, дед заулыбался, вслушиваясь в пение жаворонков — темных крапинок высоко в небе, щедро даривших нам свои песни.

Семейство Эскью проживало на изрытой выбоинами окраинной улочке, в конце тупика, образованного старыми шахтерскими домами. Почти у всех окна заколочены досками. Поблизости — только магазин кооператива с вечными ставнями на витринах и ветхий паб под названием «Лисица».

Дед ткнул пальцем в глубь тупика, где бесцельно блуждала тощая дворняга с поджатым к пустому брюху хвостом.

— Вон тот, в самом углу, — сказал он. — Там живет твой приятель.

Шторы задернуты на окнах, в неухоженном саду — перевернутая тачка и пустая кроличья клетка. Мы постояли, оглядывая все это. Одна из штор в окне сдвинулась на пару дюймов, приоткрывая женское лицо. Все замерло. Ни малейшего движения, если не считать дворняжку. В доме напротив вдруг грянула музыка, упругие низкие биты, потом — страдальческий женский окрик, и снова тишина. Женщина в окне дома Эскью пристально разглядывала нас, стоя за шторой с ребенком на руках.

— Мать семейства, — пояснил дед, и мы отправились восвояси.

Отца Эскью мы встретили, когда проходили мимо «Лисицы». Вывалившись из двери паба, он пытался прикурить сигарету, пряча огонек спички в ладонях. Прикурив, так и остался стоять, прислонясь к стене у входа в заведение, бормоча под нос бессвязные проклятия и косо на нас поглядывая. Красное, напряженное лицо.

Дед кивнул ему в знак приветствия.

— Эскью? — обронил он.

Мужчина впился в нас мутным взглядом.

— Ба, вот это встреча, — наконец сказал Эскью-старший, не сразу вернув глазам способность видеть. — Уотсон!

— Он самый, — подтвердил дед. — А это мой внук. Парнишка моего сына, Кристофер.

Эскью перевел на меня взгляд исподлобья и сплюнул на разбитый тротуар.

— Кристофер Уотсон, выходит? — усмехнулся он, отер губы рукавом куртки. Прокашлялся и выругался. — И что мне теперь сделать, а? Расцеловать его чертовы драгоценные ноженьки?

И еще долго не успокаивался, бодая воздух перед собой:

— Так, что ли? Да?..

Вопросы иссякли в потоке кашля и ругани.

Дед потянул меня дальше, к дому через пустырь, где мы, пройдя между играющими там детьми, увидели Эскью собственной персоной, заодно с диким псом Джаксом. Джон восседал на валуне над рекою с раскрытым на коленях альбомом для рисования, и карандаш в его пальцах метался по бумаге, нанося быстрые штрихи. Стоило художнику вскинуть голову, как он тут же помрачнел: увидел нас вдалеке. Я уже поднял было руку махнуть Эскью в знак привета, но тот успел отвернуться, возвращаясь к рисунку. Лежавший у подножия валуна Джакс издал глухое рычание.