Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра". Страница 51

Сгустилась ночь. Вовсе безлунная, она была страшнее вчерашней. Не прав был этот Иоанн, когда говорил, что вчерашняя – самая. Павел поспешил внутрь, решив, что он просто замерз.

Храм был полон людей. Их лица светились. Казалось, это не отблески свечей, с которыми настоятель обходил все приделы, и за ним хлопотали два инока с едва наметившимися усами в просторных рясах, – это сама надежда отзывается дрожью под ребрами. Такая охватывала в детстве в ожидании первого снега и позже, в конце декабря, когда баба Зоя доставала с антресолей заспанную елку.

Пение становилось все ритмичнее. Трепет, разлитый в храме, делал какими-то зыбкими затылки прихожан, из-за которых Павлу не было видно хора и регента. Дрожь внутри Павла обернулась теплым потоком. Все устраивается. У него есть Ася, есть Семен. По духовным вопросам можно и с регентом проконсультироваться. Как это он сразу не сообразил его расспросить? Захотелось погладить колючий, круглый, стриженный под машинку затылок над клетчатым шарфом, что торчал впереди.

Может, Ася его снаружи ждет? Достал телефон. Время опять подвело, пронеслось незаметно – скоро полночь.

Павел, потолкавшись, вышел на крыльцо. Нет.

Вернулся, поднялся на цыпочки, выглядывая серую шапку и, споткнувшись, едва не рухнул на деда Ивана. Тот сидел на резной скамеечке в углу, держа красную свечу. Ее пламя вздрагивало бабочкой, дед смотрел на него испуганно. Ну ладно, хоть один нашелся.

– Дед, Асю не видел?

Дед держался то ли за сердце, то ли за карман телогрейки. Павел спросил, ему что, плохо? В ответ тот замотал головой, отстраненно, вроде как уснул в разогнавшемся вагоне. На Павла шикнули. Он снова обежал глазами прихожан. Вышел из храма, обогнул внешнее каре у магазина. Ноги вдруг стали хлипкие, как пластилин. Над Зимней гостиницей вставало зарево пожара.

Когда благочинный колокольный звон перешел в бешеное бряканье, Павел был уже на пороге Зимней. Дым охватил крышу. В окнах третьего этажа мелькал свет одинокого фонарика. Справа от Павла, вспыхнув отраженным огнем, вывалилась во двор рама. Стекло всхлипнуло. Осколки на миг застыли в воздухе, прежде чем рассыпаться. С крыльца, отпихивая друг друга, расползалось несколько человек. Они силились встать на ноги, но были пьяны или одурманены дымом так, что продолжали ползти, хватаясь за чужие куртки, будто тонули. Павел узнал Митрюхина, поднял с земли за воротник: «Где бухали? В какой комнате?» В ответ Митрюхин забулькал, поводил пальцем, словно прицеливаясь, указал, наконец, на окно первого этажа в дальнем углу. Обычное окно. Со стеклами и занавеской. Горело выше.

Только теперь Павел услышал суету и крики вокруг. Колокол бил и бил. Даже земля под ногами гудела. Он достал, едва не уронив, телефон, ткнул на вызов, женский голос ответил, что Ася недоступна.

Натянув куртку на голову, ринулся в Зимнюю. В темном коридоре воняло паленым пластиком, резало глаза. Вопль с лестницы, какой-то пакет с барахлом, сброшенный с верхнего пролета, едва не саданул Павла по голове. Испуганное женское лицо навстречу.

– Ася, Ася где?

– Не знаю, ничего не разберешь! Вроде наверх побежала.

– А Семен? – крикнул Павел вслед перекошенной спине.

На него налетел Шурик, махнул куда-то в воздух. Павел, светя фонариком телефона, то и дело кашляя, пробирался по лестнице. Начав задыхаться, лег и пополз по ступеням. Ударялся грудью о края. Казалось, один пролет занял вечность. Под ладони лезла всякая дрянь, впивалась занозами.

Дун! Бам! Дун! – где-то внизу рубили топором.

На третьем этаже Павел привстал, побежал туда, где мелькнул свет. Споткнулся о куцую поленницу, телефон выскользнул из рук. Крыша охнула, зашипела – и ее с грохотом всосало внутрь до самого пола. Тяжелая балка разметала остатки дров: как на игре в городки. Луч фонарика выхватил кусок неба над гостиницей.

Павел!

Павел слышал, как его зовут, но пошевелиться не мог. Тело качалось, куда-то плыло. Правую руку жгло, жалило сразу десятком разъяренных пчел.

Павел!

Голос Аси. Непонятно, внутри звучит или снаружи. Напряг живот. Зарычал. Вскочил.

Павел!

С кашлем из горла точно вылетела пробка. Ребра болели от того, как широко пыталась раздышаться грудь. Сквозь огненные трещины в стеклах очков он видел, как полыхает тот конец коридора. Нашарил под животом телефон. В темноте из ближних дверей выползал дым, подсвечиваемый искрами. Левый, противоположный конец коридора отрезала рухнувшая крыша.

– А-Ася! Ася-а-а-а!

Дым снова заполз в рот, задушил. Спихнул Павла вниз по лестнице. Позади грохнули балки. Витые перила накалились. Дун! Бам! Дун! – топор не унимался. Это в классе, понял Павел. Пальцами протирая на ходу очки, толкнул знакомую дверь. За окнами шарили белые лучи. Колокол умолк. Выла сирена, и топор стучал совсем рядом.

Чтоб тебя! В классе учительский стол был сдвинут, а на его месте на карачках стоял Семен и колотил по полу. Силился отогнуть доски – те не поддавались. Тогда Семен хватался за топор, рубил снова. Сверкали белки его глаз. Луч фонарика с улицы выхватил монетку, выпавшую из ворота рубахи, болтавшуюся на шнурке.

– Какого хрена ты тут рубишь? Ася, Ася где?

– К богомольцам своим ушла.

От гари глаза чесались, горло разрывало сухим и колючим. Павел выдохнул, его замутило. Семен кашлял и бил топором снова, растворяясь в дыму. Павел подошел ближе, схватился за рукоять. Семен рванул:

– Уйди, придурок!

Топор отлетел в сторону.

– Сгоришь ведь! У тебя там деньги, что ли?

Павел поддел сапогом половицу: она хрустнула, отскочила. Семен отпихнул его, сунул руку в дыру, выхватил круглую металлическую коробку, в ней что-то звякнуло. Покачнувшись, сунул жестянку под куртку. Упал на живот. Отключился.

За окном прибывало народу, мелькали красные стеклянные лампады со свечами внутри. Иноки с крестного хода бестолково стояли с хоругвями, и рядом с ними, тараща глаза, та женщина, увидевшая в луже Подосёнова. За дверью класса что-то обрушилось. Посветлело: занялись косяки. Павел выглянул в окно – метра два прыгать, грязь. Ничего, не больно, но Семен. Он так и не шевелился возле раскуроченных половиц.

Щелкнула у ноги Павла пластиковая пятилитровка – в ней приносили воду цветы поливать. Цветы вперемежку с комьями земли и черепки разбитых горшков валялись на подоконнике.

Изнутри на бутылке осела ржавчина, вода застоялась и протухла. Павел набрал теплое в рот, сплюнул, облил голову себе и Семену. Тот замычал, повернулся. Павел бил его по щекам (не без радости), пока тот не открыл рот.

– Пить. – Семен все еще крепко прижимал куртку там, где жестянка, к животу.

Павел, отдуваясь, подтащил Семена к окну. Тот открыл глаза, засучил ногами.

– Давай, прыгай, потом я, – велел Павел.

Глиняный черепок впился Павлу в ладонь, запахло геранью.

Семен стоял у крыльца Зимней, огороженного красно-белой лентой. Тучи. Рассвело. Солнце не показалось. В небо от провалившейся крыши тянулся бурый дым. Пахло паленым проводом. Глаза чесались. Рядом застыл старец с воздетыми к небу руками. Он подносил ладони к лицу (вроде умывания), бормотал. Раздражал. Семен отошел дальше, за пазухой брякнули ордена и медали. Теперь он боялся открыть жестянку, из-за которой едва не помер.

Семен протрезвел. Во рту гниль, но голова ясная.

К крыльцу Зимней подтянулись погорельцы.

Данилов закричал: «В сторону, в сторону!» Эмчеэсники вынесли кого-то на носилках. Поставили рядом с Семеном, кто-то сказал: «Искусственное дыхание». Данилов только головой покачал. На носилках Ася. Очень тихая, бледная. Ася не дышит.

Не дышит, чтоб ее!

Вчера на своей днюхе Семен видел, как Ася стянула со стола чекушку – бутылка скользнула в карман ее куртки. Митрюхин уже клевал носом в тарелку, другие мужики курили, о чем-то спорили: ничего не заметили. Придерживая карман, Ася заторопилась.

– К нему бежишь, что ли?