Гибель гигантов - Фоллетт Кен. Страница 54

— Это потрясение может оказаться для нее роковым… — продолжал Фиц.

Этель вспомнила прошлогодние слухи, что у Би был выкидыш. Вся прислуга это обсуждала — женщины, конечно. По словам Нины, русской служанки Би, графиня возлагала вину за это на Фица, который ее расстроил, отменив запланированную поездку в Россию.

Этель почувствовала себя отвергнутой.

— Так значит, главное, что тебя беспокоит, — это как бы твоя жена не расстроилась, узнав о нашем ребенке?

Он поднял на нее взгляд:

— Я не хочу, чтобы у нее случился выкидыш!

Он сам не понимает, насколько бессердечно ведет себя!

— Будь ты проклят! — сказала, холодея, Этель.

— Ребенок, которого носит Би — это дитя, которого я ждал, о котором молил Бога! А твой не нужен ни тебе, ни мне, никому.

— Это неправда! — тихо сказала она и снова заплакала.

— Мне нужно подумать, — сказал он. — Мне нужно побыть одному. — Он положил руки ей на плечи. — Мы еще поговорим об этом завтра. А пока — никому ни слова. Никому, понимаешь?

Она кивнула.

— Вот и умница, — сказал он и вышел.

Этель нагнулась и подняла с пола погасшую сигару.

Она никому ничего не сказала, но притворяться, что все в порядке, было выше ее сил, поэтому она сказалась больной и легла в постель. Лежа в одиночестве, час за часом, она чувствовала, как вместо боли в душе крепнет гнев. Как им теперь жить, ей и ее ребенку?

Свое место здесь, в Ти-Гуине, она потеряет, в этом не было сомнений, так случилось бы, даже если бы ребенок был не графа. А ведь она так гордилась собой, когда ее назначили экономкой! Дед любил говорить, что за взлетом следует падение. Он оказался прав.

Она сомневалась, можно ли ей будет вернуться в родительский дом, ведь отец не перенесет ее позора. Это мучило ее почти так же, как мысль о собственном бесчестье. В чем-то ему будет тяжелее, чем ей: ведь он очень жестко относился к подобным вещам.

Как бы то ни было, а жить в Эйбрауне незамужней матерью ей не хотелось. Двое таких в городке уже было: Мэйзи Оуэн и Глэдис Причард. Это были несчастные создания, не имевшие своего места в здешнем обществе. Они были одиноки, но никто из мужчин не проявлял к ним интереса; сами матери, они жили со своими родителями, словно были еще детьми; им не были рады ни в одном магазине, кафе или клубе и ни в одной церкви. Как могла она, Этель Уильямс, считавшая себя на голову выше остальных, опуститься на самое дно?

Значит, надо уезжать. Она будет только рада оставить позади ряды угрюмых домов, маленькие чопорные церкви, бесконечные выяснения отношений между шахтерами и руководством. Но куда же ей ехать? И будет ли у нее возможность видеться с Фицем?

На землю опустилась ночь, а Этель все лежала без сна, глядя в окно на звезды, и наконец у нее появился план. Она начнет на новом месте новую жизнь. Она станет носить обручальное кольцо и говорить, что ее муж умер. Она возьмет кого-нибудь присматривать за ребенком, найдет работу, начнет зарабатывать деньги. И отправит ребенка в школу. Она почему-то не сомневалась, что у нее родится девочка, и представляла, как та станет писательницей или врачом, а может, политиком, как миссис Панкхерст, которую арестовали у Букингемского дворца за то, что она боролась за права женщин.

Она думала, что не заснет, но так устала от переживаний, что около полуночи задремала и провалилась в тяжелый сон без сновидений.

Ее разбудило поднимающееся солнце. Она села на кровати, как обычно, радуясь наступающему дню; потом вспомнила, что ее старая жизнь кончилась, все рухнуло, и она очутилась среди развалин. Она вновь едва не поддалась отчаянию — но решила бороться. Слезы — это роскошь, которую она не могла себе позволить. Нужно начинать новую жизнь.

Она оделась и спустилась в рабочие помещения, где объявила, что выздоровела и может заниматься повседневными делами.

Перед завтраком за ней послала леди Мод. Этель собрала поднос и понесла в Розовую комнату. Мод сидела за туалетным столиком в пурпурном шелковом пеньюаре. Было видно, что она плакала. У Этель тоже было тяжело на душе, и тем сильнее она ей сочувствовала.

— Госпожа, что случилось?

— Ах, Уильямс, мне пришлось от него отказаться!

Этель поняла, что речь о Вальтере фон Ульрихе.

— Но почему?

— Ко мне пришел его отец. Я не задумывалась над тем, что Англия и Германия враги, и брак со мной погубил бы карьеру Вальтера… а возможно, и его отца.

— Но все говорят, что войны не будет, кому нужна эта Сербия!

— Не будет сейчас — начнется позже. Но даже если вообще не начнется — достаточно одной угрозы…

Столик украшала кружевная салфетка, и Мод, нервно ее теребя, рвала дорогое кружево. Не один час придется повозиться, чтобы ее починить, мелькнуло в голове у Этель.

— Если бы Вальтер женился на англичанке, — продолжала Мод, — никто в немецком Министерстве иностранных дел не мог бы ему доверять.

Этель налила кофе.

— Если господин фон Ульрих действительно вас любит, он бросит эту работу, — сказала она, подавая Мод чашку.

— Но я не хочу этого! — Мод перестала терзать кружево и отпила кофе. — Я не желаю быть человеком, погубившим его карьеру! Что у нас будет за семья после этого?

Он мог бы сделать карьеру в другой сфере, подумала Этель, и если бы он действительно любил Мод, так бы и поступил. Но потом она вспомнила о человеке, которого любила сама, и о том, как быстро прошла его страсть, когда стала мешать. «Лучше уж мне держать свое мнение при себе, — решила она, — ведь я ни черта в этом не понимаю…»

— И что же он вам ответил? — спросила Этель.

— Я с ним не говорила, я написала письмо. И перестала ходить в те места, где могла его встретить. Тогда он начал приходить к нам домой, и мне стало так неловко все время говорить слугам, что меня нет дома… что я приехала с Фицем сюда.

— Но почему бы вам не поговорить с ним?

— Потому что я знаю, что произойдет. Он меня обнимет, поцелует — и я сдамся.

Как мне это знакомо, подумала Этель.

Мод вздохнула.

— А вы сегодня какая-то тихая, Уильямс. Наверное, у вас и своих неприятностей достаточно… Вашим бастующим тяжело приходится?

— Да, госпожа. Весь город на голодном пайке.

— А детей шахтеров вы продолжаете кормить?

— Каждый день.

— Хорошо. Мой брат великодушный человек.

— Да, госпожа, — ответила Этель, но про себя прибавила: «Когда ему это удобно».

— Ну что ж, возвращайтесь, пожалуй, к работе. Спасибо за кофе. Наверное, я уже надоела вам со своими проблемами…

— Пожалуйста, не говорите так! — воскликнула Этель, порывисто сжав ее руку. — Вы ко мне всегда были добры… И мне страшно жаль, что так вышло с господином Ульрихом… Но я надеюсь, что вы и дальше будете говорить со мной обо всем, что вас тревожит.

— Вы тоже добры ко мне… — На глаза Мод вновь набежали слезы. — Спасибо, Уильямс, большое спасибо! — Она быстро пожала руку Этель.

Забрав поднос, Этель вышла. Когда она вошла на кухню, дворецкий Пил спросил:

— Вы что, провинились?

«Вы себе не представляете, как», — подумала Этель.

— А почему вы спрашиваете? — поинтересовалась она.

— Его светлость желает вас видеть в библиотеке в половине одиннадцатого.

Значит, разговор официальный, подумала Этель. Может, так и лучше. Их будет разделять стол, и у нее не возникнет искушения броситься ему на шею. И будет легче сдержать слезы. Она должна быть спокойной и бесстрастной. От этого разговора зависит вся ее дальнейшая жизнь.

Этель вернулась к своим обязанностям. Она будет скучать по Ти-Гуину. За проведенные здесь годы она полюбила элегантную старинную мебель. Одно за другим она узнавала и запоминала незнакомые названия: дрессуар, геридон, жирандоль. Вытирая пыль и полируя до зеркального блеска, она рассматривала инкрустации, фестоны, розетки, ножки мебели в виде львиных лап на шаре. Иногда кто-нибудь, например Пил, говорил ей: «Это из Франции, эпоха Людовика Пятнадцатого…» — и со временем она стала понимать, что каждая комната отделана и обставлена в определенном стиле: барокко, неоклассицизм, готика. Никогда больше ее не будет окружать такая мебель.