Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила. Страница 32

Гуляя с Довлатовым в Александровском саду незадолго до отъезда, я рассказала ему об Анн Фридман и советовала иметь ее в виду как переводчицу, когда его рассказы окажутся на Западе. В Нью-Йорке я познакомила Анн с Бродским, и даже помню, в какой китайский ресторан мы втроем пришли на ланч. На углу Второй авеню и Восьмидесятой стрит. Анн, разумеется, была поклонницей Бродского. К тому же в то время она переводила на английский язык его «Разговор с небожителем».

Когда Довлатов оказался в Нью-Йорке, Иосиф дал ему телефон Анн и предложил с ней связаться. Для восстановления исторической правды хочу заметить, что у Бродского с Анн отношения не сложились, а у Довлатова очень даже сложились. И деловые, и личные. Она перевела на английский многие его произведения. Притом замечательно. Позже, по словам Довлатова, «очаровательная Анн Фридман повергла меня в любовь и в запой. Сейчас оправился…» (письмо Ефимову, март 1980 года).

Через несколько лет после Сережиной смерти на мой телефонный вопрос, был ли у нее роман с Довлатовым, Анн, помолчав, ответила: «Нет, не был».

Глава одиннадцатая

Путешествие книжки

В этой главе мы отвлечемся от Довлатова и поговорим об одной книжке, которая эмигрировала раньше нас, совершив авантюрное путешествие без виз и разрешений. История эта достаточно занимательная.

Как я уже упоминала, у нас была большая домашняя библиотека. Особенно поэтическая: много первоизданий, ставших к тому времени раритетами. Мама собирала поэзию с ранней юности, и тоненькие сборники пережили даже блокаду. Мы с мамой были в эвакуации, папа сидел тюрьме, соседи по коммуналке пощадили наши книжки. Они топили буржуйки мебелью, а для растопки брали журналы и газеты, которыми были набиты кладовки и антресоли.

Но перед отъездом в эмиграцию с редкими книгами пришлось расстаться. В то время позволялось вывозить из Советского Союза книги, изданные только после 1961 года. Книги, изданные до этой «роковой» даты, полагалось таскать в Публичку, где комиссия рассматривала каждую книжку и, при положительном решении, шлепала на нее штамп «Разрешено к вывозу из СССР». Это были какие-то кафкианские правила. Почему нельзя было вывозить книжки, изданные до 1961 года, а не до 1957 или до 1949 года, навсегда осталось для меня загадкой.

И вот, месяца за два или три до отъезда, мы с Геной Шмаковым и Сережей Довлатовым сидели на полу перед высоким, до потолка, книжным шкафом красного дерева (который впоследствии купил за гроши советский классик Сергей Михалков), перебирали наши дореволюционные издания поэтических сборников и размышляли, что с ними делать. Попробовать переслать с друзьями-американцами? Найти ходы к людям, имеющим доступ к дипломатическим каналам? Оставить на сохранение у друзей до лучших времен?

Вот Гена вытащил с самой нижней полки невзрачную серую книжицу, сдул с нее пыль и крякнул от удивления: «Ты вообще знаешь, какие у вас имеются сокровища?».

Это был поэтический сборник Набокова, изданный в 1916 году в количестве четырехсот экземпляров. Его первый поэтический сборник. Я никогда этих стихов не читала и, более того, не подозревала о существовании самой книжки. Но мама сказала, что хранила сборник с юности, что в свои шестнадцать лет читала его с упоением, хотя во многом была с автором не согласна. И она, полистав книжку, показала свои карандашные заметки, сделанные мельчайшим почерком на полях. Я запомнила несколько: «И он еще рассуждает о любви!», «О, как он прав, я чувствую также!», «Человек не может так заблуждаться».

Мы похихикали над мамиными заметками, но Гена сказал: «Этот сборник надо кровь из носу вывезти и продать. Он никогда не переиздавался и стоит кучу денег».

В это время в Ленинграде гостила младшая сестра Набокова Елена Владимировна Сикорская, с которой мы очень дружили, а с мамой она была знакома с гимназических времен. Елена Владимировна жила в Женеве и приезжала в Ленинград раз в год недели на две повидаться со своими друзьями. Когда она пришла в гости, я показала ей книжку. «Боже мой, — ахнула она, — у брата ее нет. Наш отец издал ее к семнадцатилетию Володи».

Я тут же предложила ей взять сборник в подарок Владимиру Владимировичу. Через несколько дней мы встретились опять, и Елена Владимировна рассказала:

— Я говорила с братом по телефону и объявила, какой удивительный подарок ему везу.

— Он обрадовался?

— Нет, ничуть, — засмеялась Елена Владимировна. — Он ответил, что стихи ужасные и он не хочет иметь эту книжку в доме. Сказал, что вам на первых порах в эмиграции очень будут нужны деньги и посоветовал ее продать. Если хотите, я возьму ее с собой и предложу какому-нибудь книжному торговцу.

Елена Владимировна без всяких затруднений вывезла сборник, на таможне ее даже не попросили открыть чемодан. Вернувшись домой в Женеву, она написала нескольким книжным торговцам. Раньше всех откликнулся американский дилер Билл Янг из Массачусетса и предложил 750 долларов. Елена Владимировна, посмотрев книжные каталоги, проявила твердость и написала, что продаст за 1500 долларов. Ответа долго не было. Мы в это время уже выехали из Союза и жили в Риме, и Елена Владимировна нас там навестила. Вернувшись из Рима в Женеву, она нашла письмо от Билла Янга, который соглашался купить книжку за 1200 долларов. Сделка состоялась, и мистер Янг прислал ей чек. Елена Владимировна сообщила Янгу, что мы в Италии, и он обратился к нам через нее с необычной просьбой: купить ему итальянские шорты для тенниса, которых в Америке не достать. Елену Владимировну этот заказ шокировал. Вот отрывок из ее письма:

История с трусами разрешилась ко всеобщему удовлетворению. Мы их купили, привезли в Америку и вручили Биллу Янгу из рук в руки. И получили деньги за книжку из швейцарского банка. Елена Владимировна, слава богу, была жива, и требовать деньги с ее сына не пришлось.

Несколько слов о других книжках. Мои американские друзья умудрились вывезти еще несколько ценных первоизданий поэтических сборников, в том числе — Гумилева, Маяковского, Ахматовой с автографами. Нам почти восемь месяцев не удавалось устроиться на работу, деньги были очень нужны, и мы решили книги продать (сейчас-то ясно, какая это была глупость — с голоду бы не померли, а так распылили «на селедки»).

Понесла я продавать свои книжки в Гарвардскую библиотеку. Библиотекарь, мистер Роджер Стоддард, несколькими из них заинтересовался, в особенности — сборником Северянина «За странной изгородью лиры» (1918 года) — и попросил меня назвать цену. Согласно правилам, как объяснил мистер Стоддард, библиотеки книги не оценивают, а соглашаются (или отказываются), когда продавец называет свою. Я сказала, что понятия не имею, сколько они стоят. Он сказал: «Разузнайте».

Мы разговорились с мистером Стоддардом об относительной ценности книг, и он рассказал, что недавно один книжный торговец предложил ему первый сборник стихов Владимира Набокова, изданный в Петербурге в 1916 году. Но заломил такую цену, что Гарвардская библиотека не сочла возможным этот сборник купить.