Национальность – одессит (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 43

Я уже собирался уйти, когда молодой продавец, догадавшись, что колье покупать не будет, подошел, улыбаясь, ко мне и спросил:

— Что-то выбрали?

— А есть из чего выбирать⁈ — как положено порядочному одесситу, ответил я вопросом на вопрос.

— У нас есть и товары получше, — сообщил он. — Вас интересуют перстни мужские? Печатка или с камнем?

— Или, — сказал я.

— Борис Маркович, — обратился он к старшему коллеге, который старался улыбаться, прощаясь с дамами, которые ничего не купили, — господин хочет посмотреть дорогие перстни с камнями.

— С каким-то определенным или любым? — спросил тот.

— Или, — повторил я.

— Сейчас принесу, — заверил Борис Маркович и вместе с колье ушел боком через узкую дверь в соседнюю комнату, где, как я успел заметить, стоял в дальнем углу темно-красный высокий сейф.

Чтобы заполнить паузу, я перешел к отсеку, где лежали медальоны на цепочках. Обратил внимание на небольшой в виде золотой рыбки с короной на голове. Стефани намекнула, что янтарь на серебряной цепочки не подходит к ее золотым сережкам, поэтому не носит его. Типа я, конечно, сама куплю, но было бы лучше…

— Сколько стоит? — поинтересовался я.

— Тринадцать рублей, — не задумываясь, ответил молодой продавец, поднял стеклянную крышку и подал мне тонкую цепочку с маленькой золотой рыбкой. — Золото пятьдесят шестой пробы.

Пятьдесят шестая золотниковая — это пятьсот восемьдесят пятая метрическая или четырнадцать карат. Для такой пробы изделие показалось мне легковатым. Я перевернул рыбку, надеясь увидеть на ней пробу. Не нашел, а звенья цепочки были слишком маленькими, на них не поместится.

Поняв, что я искал, молодой продавец сообщил:

— Это изделие начинающего мастера, ему клеймо пока не положено.

Я понятия не имел, обязательна ли постановка проб на изделиях из драгоценных металлов, поэтому поверил. Пожилой принес целую деревянную шкатулку с перстнями с камнями. Сразу предложил мне массивный с бриллиантом за двести семьдесят рублей, потом скинул до двухсот пятидесяти, но я не повелся. Остальные были тоже не очень. Я заплатил за цепочку и ушел.

На Канатной повернули в сторону Куликова поля, названного так в честь владевшего им помещика Куликовского, проехали мимо здания, в котором я проживу четыре с лишним года. Впереди справа был «Ломбард Гринбойна», и я приказал Павлину остановиться. Меня не покидало нудное чувство, что развели, как тупого лоха.

Ломбард находился в полуподвале. Свет попадал через одностворчатое окно, невысокое и широкое. В метре от входной двери без колокольчика была кирпичная стена с единственным прямоугольным стеклянным окошком с двумя вертикальными металлическими прутьями, делившими его на три узкие части. По ту сторону окошка сидел седой курчавый бровастый носатый ашкенази в пенсне, рассматривал через большую лупу на деревянной ручке что-то лежавшее перед ним на узком столе.

Услышав хлопок двери на пружине, закрывшейся за мной, поднял голову и спросил:

— Что хотите заложить?

— Ничего, — ответил я, положив на полочку перед окошком цепочку с медальончиком. — Не могли бы вы проверить, какой пробы это золото. Я заплачу.

Хозяин ломбарда кинул взгляд на него и спросил:

— У Шоломона купили?

— Да, — признался я, поняв, что мои подозрения не напрасны.

— Даже не буду тратить ваши деньги, — сказал он.

— Это не золото? — задал я вопрос.

— Что вам сказать, молодой человек⁈ Золото там, конечно, есть. Я бы даже сказал, что не ниже двадцатой пробы, если бы такая была, — вынес он приговор моим умственным способностям и познаниям в драгоценных металлах.

— Сколько бы вы за нее дали? — уже из мазохизма поинтересовался я.

— Пять рублей, и только вам, как приличному человеку, — добил он меня.

Видимо, раздражение рвануло наружу, потому что я не удержался и насмешливо заметил:

— А вы неплохо укрепились!

— Знали бы вы, сколько в этом городе идиётов! — иронично произнес он.

— Сегодня стало на одного больше, — усмехнувшись, сделал я вывод и оставил на полке приготовленный заранее, серебряный полтинник. — За то, что убедили меня в этом.

— Спасибо! Заходите почаще! — весело пожелал он.

Я собирался на следующий день вернуться в ювелирный магазин «Братьев Шоломон» и швырнуть цепочку с медальоном в рожу младшему продавцу, потому что на брата владельца магазина он не тянул, но Стефани цепочка понравилась.

— Выглядит не хуже золотой пятьдесят шестой пробы. Буду носить ее. Всё равно никто не поймет, — сказала она.

Наверное, решила, что лучше такой подарок, чем ничего.

В получение образования я шел от сложного к простому. Первой была мореходка с казарменным положением и строжайшей дисциплиной. Шесть дней в неделю по три пары лекций и после обеда трехчасовая самоподготовка, «самочка», в аудитории учебного корпуса. Каждая пара начиналась с команды «Смирно!» и доклада дежурного по группе, кто отсутствует и почему. Преподаватель в журнале ставил пометки «н»(наряд), «б»(болен) или «н/б» (по мнению курсантов «наверное, был»). В последнем случае проводили расследование с вытекающими, порой из училища, последствиями. Самоподготовки тоже проверялись дежурным преподавателем. Если с «самочки» еще можно было на старших курсах смотаться в пивной бар по соседству и принять на грудь пару кружек, а потом заявить, что сидел в библиотеке или на унитазе, то пропустить пару без уважительной причины даже в голову не приходило. Экзамены сдавали до тех пор, пока не получишь положительные оценки. Повторные сдачи были через три-четыре дня, во время которых ты мог бы отдыхать на каникулах.

Затем я поступил в институт и поселился в общежитии вместе с бабами, которых теперь не надо было искать, бегая с высунутым языком по городу во время короткой самоволки. Впрочем, в то время я уже был женат и бегал по кругу, в центре которого находилась, как позже выяснилось, случайная половина. В институте можно было забивать на лекции, а такое понятие, как самоподготовка, и вовсе отсутствовало. Сдача проваленного экзамена переносилась на следующий семестр. Приученный к дисциплине, я редко пропускал занятия. К тому же, заметил, что многие преподаватели ревниво отслеживают, кто посещает лекции, и делают эмоциональные выводы. На старших курсах случалось так, что я приходил на первую пару, а в аудитории только преподаватель. Мы ждали минут пятнадцать и шли на кафедру попить чаек, поболтать о политике, а тогда только началась перестройка, и продвинутая научная интеллигенция радовались крушению советской системы, не догадываясь, что огребет одной из первых: доктор наук, торгующий на рынке женскими трусами, чтобы не умереть с голоду — символ середины девяностых. Поэтому многие экзамены и зачеты были для меня чистой формальностью. Иногда, выбив разрешение на досрочную сдачу, ловил преподавателя в коридоре и получал на ходу оценку «отлично».

На фоне советского института, не говоря уже о мореходке, учеба в Императорском Новороссийском университете выглядела интеллектуальным хобби. Я убедился в этом, приезжая каждый день на одну-две, иногда три-четыре лекции. Они длятся всего пятьдесят минут, но по важным предметам бывают на два академических часа (девяносто минут), к которым я привык в будущем. Занятия проходят в аудиториях-амфитеатрах. Преподаватель находится внизу, как бы на сцене, а студенты сидят за сплошными длинными партами, расположенными на ярусах полукругом от края до края. Если сел в середине ряда, не сможешь выйти до конца лекции. Кто-то ведет конспект, кто-то слушает, кто-то читает не обязательно учебник, кто-то спит. Как я догадался, главное — попасть на глаза преподу, чтобы запомнил, что этот студент бывал на его лекциях. Это и здесь помогает при сдаче зачетов и экзаменов. Конспектируют тоже не просто так. Если по теме нет учебника, с рукописи делают литографии и продают нерадивым студентам, хотя это и запрещено приказом императора Всея Руси. Некоторым этот приработок помогает оплачивать учебу и просто выживать.