Крылатый воин (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 28

— Ты, конечно, не поверишь, но так оно и есть, — шутливо ответил я, снимая парашют.

— Да чего там, поверю! — показав в улыбке широкий просвет на месте верхних зубов, заявил он. — Пойдем, генерал тебя ждет.

Второй, не по годам степенный, молча взял у меня парашют, и мы втроем отправились к лесополосе. Уже на подходе к ней услышали позади негромкий взрыв. Вокруг того места, где приземлился самолет, пылали стога соломы и стерня. Погиб и кинопулемет, так что последние мои боевые заслуги останутся без подтверждения.

Солдаты привели меня к окопу полного профиля с блиндажом в два наката, оборудованных между деревьями. Судя по месту расположения, это полковой командный пункт, но возле входа в блиндаж стояли генерал-майор, полковник и подполковник. Первый был с наголо выбритой головой, которую вытер красно-черным большим носовым платком, после чего надел фуражку.

— Товарищ генерал-майор, лейтенант Изюмов по вашему приказанию прибыл! — отдавая честь, бодро доложил я и, упреждая следующий вопрос, сообщил: — Во время выполнения боевого задания был подбит, совершил вынужденную посадку.

— Это первый вылет сегодня? — спросил он.

— Никак нет! Утром южнее этого места отработал по танковому батальону, развернувшемуся для атаки. Уничтожил четыре танка, несколько грузовиков и до взвода пехоты, — подробно ответил я.

— Шесть танков, — уточнил генерал-майор. — Был там, видел твою работу. Молодец!

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул я.

— В Миллерово базируешься? — задал он вопрос и, не дожидаясь ответа, приказал: — Поедешь со мной.

Перемещался он на черном седане «Газ-61» с высоким дорожным просветом. Самое то для российского бездорожья. Мне места в автомобиле не нашлось, расположился на заднем жестком сиденье, которое было немного выше переднего, трофейного мотоцикла «бмв» с коляской и немецким номером, закрепленным вдоль продольной оси на крыле переднего колеса. На коляске был установлен пулемет «мг-40», за которым сидел рядовой в каске. Это в жару за тридцать градусов. Три таких мотоцикла сопровождали машину генерал-майора Лопатина, командующего Девятой армией. Два ехали впереди, а третий, на котором глотал пыль и я — позади нее.

Приехали мы в хутор Сулин к одноэтажной школе, где, как догадываюсь, располагался штаб армии. Во дворе на спортивной площадке раположилась зенитная установка из четырех стволов пулемета «максим», рядом с которой вскочил по стойке «смирно» расчет из двух человек, а в тени у северной стены, рядом с каменным крыльцом без навеса, привязаны к приделанному к стене деревянному брусу три верховые лошади под седлами.

Генерал сказал встречавшему на крыльце майору:

— Оформи и вручи летчику-лейтенанту Изюмову орден Красного знамени за уничтожение шести танков, четырех грузовиков и взвода пехоты, а потом организуй доставку на аэродром в Миллерово.

Надо же, а я решил, что мне сегодня не повезло.

Капитан Айриев и лейтенант Горбулько вернулись в тот день на сильно побитых самолетах, встали надолго в ремонт. Летать стало некому, поэтому нам приказали перебазироваться восточнее, на пока далекий от линии фронта аэродром в станице Вешенской. Личный состав перевезли на городском автобусе «Газ-03–30» с деревянным корпусом, обшитым снаружи тонкими листами железа, семнадцатью местами для пассажиров и правой входной дверцей, которую водитель открывал с помощью длинного рычага, не вставая со своего места. По пути мы обгоняли колонны людей с самыми разными повозками, караваны нагруженных телег, табуны, стада, отары. Всё это двигалось на восток, спасаясь от наступающих немецких армий. Имущество полка перевезли на грузовиках, а на следующий день притащили на буксире самолеты.

Мы расположились в детских яслях. Маленькие детские железные кроватки разобрали и сложили на улице у стены. Спали на полу на своих матрацах, набитых сеном, в которых, по моему скромному мнению, вшей было больше, чем травинок. Я каждый день ходил на реку Дон, купался и стирался. Точнее, приносил грязную одежду и привязывал к воткнутому в дно колу так, чтобы мотылялась под водой на течении. Через несколько минут из нее исчезали насекомые, а через час-два становилась если не чистой, то свежей. Моему примеру последовали многие сослуживцы.

В станице почти не осталось мужчин. Не было и Михаила Шолохова, с которым я хотел познакомиться и предсказать получение Нобелевской премии, чтобы написал заранее речь. По этому поводу припомнилось, что графоман Солженицын, как он сам признался, придумал нобелевскую речь, лежа на нарах в лагерном бараке, ничего еще не написав. Может быть, тогда же придумал, как ее получить, торганув родиной. Как мне сказали, Шолохов сейчас служит военным корреспондентом. Последний раз был здесь недели три назад на похоронах матери, которая погибла во время бомбежки. Говорят, напился в стельку. При социализме умному и трезвому трудно не сойти с ума от когнитивного диссонанса.

Кроме писателя, реки Дон и сравнительно дешевой рыбы, свежей и вяленой, Вешенская была хороша еще и тем, что в магазине продавалось грузинское сухое белое вино «Цинандали». Не знаю, каким ветром его занесло сюда. В годы моей молодости это вино доставали только по блату или с большой переплатой, даже в самой Грузии, а здесь стояло на прилавке по цене девять рублей. Местные и военные предпочитали «дымку», как называли в этих краях самогон, который продавали по двадцать рублей за пол-литра. Я купил все восемь бутылок «Цинандали», имевшиеся в наличии, и распил их в компании Бори Пивенштейна, который на пару часов забывал, что он командир полка.

После захода солнца, когда спадала жара, мы брали пару бутылок «Цинандали», по граненому стакану и вяленому лещу, купленному у рыбаков, и располагались на берегу Дона так, чтобы были видны издалека. Мы ничего ни от кого не скрываем, чисто бухаем на природе, но и незаметно к нам не подойдешь и не подслушаешь, о чем говорим. В перерывах между речами жевали кусочки жирноватого леща, запивая вином с нотками айвы. Ничего вкуснее я не пробовал за последние одиннадцать месяцев, а может и дольше.

— Я знал многих летчиков, но таких хороших и везучих, как ты, раньше не встречал. После аэроклуба и трех месяцев в авиашколе так здорово летать, воевать — это большая редкость, — как-то похвалил меня собутыльник.

— Может, это наследственное? Отцовство — дело сомнительное. Может, мой настоящий отец был военным летчиком-ассом в Первую мировую⁈ — вроде бы в шутку сказал я.

— А почему сразу не в летное училище? — спросил он. — Если в университет поступил, значит, учился хорошо, не то, что я.

— Мама была против. Хотела, чтобы я стал инженером-химиком. Считала, чтос такой профессией буду жить долго и счастливо, — ответил я.

— А я хотел стать химиком, но учился плохо. Отца петлюровцы застрелили, мама слегла, я и подался в босяки, воровал на вокзале, рынке, в трамваях. Потом нашу шайку повязали, а меня, как малолетнего, отпустили. Я сделал правильные выводы, поступил в еврейскую школу, но было уже поздно, слишком отставал от ровесников, а с детворой учиться стыдно было. Тут мама и подсказал мне, что лучше пойти в летчики, потому что это самая романтическая и востребованная профессия, в которой больших знаний не надо, — признался Боря Пивенштейн.

— Бог не успевает наказать всех, поэтому придумал мам, — перефразировал я еврейскую пословицу.

Мы опять в славном городе Куйбышеве. Четырнадцатого июля пришел приказ Пятьсот третьему штурмовому авиационному полку сдать вверенное имущество и убыть в Первый запасной авиакорпус на переформирование. Как догадываюсь, наши недоремонтированные самолеты пойдут на запчасти сменщикам.

Опять стоим в очереди. Думал, что только при развитом социализме синонимом его станет слово «очередь». Оказалось, что отлито было раньше, а к концу восьмидесятых всего лишь покрылось ржавчиной. Проблема еще и в том, что никак не решат, какие самолеты нам давать — одно- или двухместные, со стрелком-радистом сзади. Последние тяжелее, скорость ниже, зато защищены сзади сверху крупнокалиберным пулеметом. Может быть, нам бы дали последние, если бы опытных летчиков было больше. Полки штурмовой авиации начали реформировать. Теперь «илы» летали парами, поэтому эскадрилья нового типа состояла из десяти самолетов, полк — их трех эскадрилий и два самолета для командира и зама (всего тридцать два), дивизия — их трех полков. У нас, не считая командира и зама, осталось всего четыре опытных летчика, если таковым можно считать и сержанта Логинова с пятью боевыми вылетами.