Детская книга - Акунин Борис. Страница 49

— Возьмите меня, — говорил он, чавкая. — Вот я земской ярыжка (это вроде милиционера из патрульно-постовой службы). Платили мне жалованье копейку и две деньги в день. На это разве проживешь? А ничего, не жаловался. Потому что мне за мою доброту кто яичком поклонится, кто на престольный праздник сукнеца поднесет или так бражкой угостит. Вот я и сыт, и пьян, и одет. А теперь что? Ну, кинули мне от государя три копейки в день. Это разве деньги? На пропитание-то довольно, а женке платок купить? А чадам леденца медового? Тележка у меня вон старая, четвертый год езжу, обода на колесах прохудились. Надо новую покупать, али как? Теперь допустим, поймали меня на малом подношении — скажем, у тебя, Архипка, две щуки взял, за мое над тобой попечительство. Стоит оно двух щук?

— Стоит, кормилец. Еще и плотвичку прибавлю, только не забидь, — охотно поддержал его один из собутыльников, очевидно, торговец рыбой.

— То-то. А мне твоих щук с плотвичкой на шею повесят и зачнут по рынку водить, всяко позоря. Кто после такого срама меня, ярыжку, страшиться будет? Мальчишки засмеют!

— Да-а-а, оно конечно, — повздыхали остальные. Юрка в своей надвинутой на глаза скуфье слушал внимательно, уткнувшись носом в деревянный жбан. Ластик нервно оглядывался по сторонам — ему в этом темном, зловонном кабаке было неуютно. Один лишь воевода Басманов ел и пил за троих. Удивительный это был человек — просто бездонная бочка. Перед выходом в город как следует поужинали. Басманов сожрал пол-гуся, здоровенный кус баранины, десяток пирогов и выпил кувшинище венгерского, а тут потребовал щей, каши, жареных потрохов и уписывал за обе щеки. Широкие рукава рясы закатал до локтей, ворот распахнул и трескал — только хруст стоял.

Не нравилось Ластику, что Юрка так носится с этим боровом. Поставил его главным надо всем войском, слушает его, на охоту вместе ездят.

Говорит, что, хоть у Басманова извилин немного, зато он настоящий мужик — крепкий и верный, такой не продаст. Он и под Кромами за Годуновых до последнего стоял. Уж все стрельцы взбунтовались, перекинулись на сторону Дмитрия, а воевода присягу нарушать отказался. Навалились на него кучей, насилу одолели и привезли к царевичу связанного — на казнь. Басманов и тогда пощады не запросил, только зубы щерил да ругался. Когда же после разговора с глазу на глаз поклялся служить Дмитрию, то сделал это не от страха за свою жизнь, а потому что царевич ему полюбился.

В кабак вошли еще человек десять, сели на лавке у стены. Парни всё крепкие, молодые. По виду боярские слуги или, может, охранники из купеческого каравана — у каждого на поясе нож или кинжал.

Зашумели, загалдели, потребовали штофы с вином, и сразу заглушили всех остальных.

Один из пришедших, правда, не орал, не пил. Надвинул на лицо шапку, привалился к стенке да захрапел — видно, ребята не в первое кружало зашли, успели подогреться.

Юрка недовольно оглянулся на крикунов, потому что мешали слушать.

Один из них заметил и нагло так, с вызовом, сказал:

— Чего кривишься, голомордый? Али не нравимся?

Ластик так и сжался, зная вспыльчивый и бесстрашный нрав государя. Но Юрка ответил довольно миролюбиво — не хотел связываться с пьяным дураком:

— Я не голомордый, я бороду брею. И тебе не мешало бы, а то вшам раздолье.

Это у него такая теория была: что половина эпидемий на Руси происходит от грязных, нечесаных бород, рассадников вшей, блох и прочей пакости. Потому царь и брился, чтоб новую моду ввести. И кое-кто из бояр уже собезьянничал — стали на польский манер носить одни усы или маленькую бородку клинышком.

— Сам ты вша! — заорал парень, да как вскочит, да как бросится на Юрку, и не с кулаками — с ножом.

Басманов, смачно высасывавший мозговую кость из щей, не прерывая этого увлекательного занятия, выпростал из-под стола ножищу и ловко подсек буяна под щиколотку — тот растянулся на полу, среди объедков.

Тут враз поднялись остальные гуляки, и тоже кто за нож взялся, кто вытянул из рукава кистень — железный шар с шипами, прикрепленный цепью к палке.

Лишь один из них, который спал, так и не проснулся.

Земской ярыжка, кому полагалось бы вмешаться, шапку подхватил и опрометью за дверь. Прочие посетители, давясь, тоже кинулись к выходу — свара затевалась нешуточная. Целовальник (кабатчик) закричал: «Куда? Куда? А деньги?» — но было поздно.

Юрка проворно впрыгнул на стол, где легче было защищаться, выхватил из сапога узкий и длинный нож толедской стали. Он всегда брал этот стилет с собой, на случай непредвиденных обстоятельств вроде нынешнего, но до сих пор если и случалась какая потасовка, то всухую, без оружия.

Парни же были настроены серьезно. Может, никакие они были не слуги и не охранники, а самые настоящие разбойники с большой дороги — этой публики в окрестностях Москвы хватало.

— Под стол! — крикнул Юрка князю Солянскому. — И не высовывайся!

Так Ластик и сделал, но спрятался не под тот стол, на котором занял оборону его величество, а под соседний, чтобы лучше всё видеть и, если понадобится, прийти на помощь.

То есть сначала-то столь отважная мысль ему в голову не пришла — очень уж перепугался. Но приободрился, когда увидел, что, несмотря на численное превосходство, врагу приходится несладко.

Его величество не отличался ростом или статью, но был гибок и увертлив. Ни мгновения не задерживаясь на месте, он ловко перемещался по длинному, широкому столу: то скакнет в один конец, смазав нападающего носком сапога по челюсти, то развернется, отобьет удар кинжала и полоснет острием по перекошенной от ярости физиономии. Балетный танцовщик, да и только.

Басманов, тот на стол не полез, тем более что доски вряд ли выдержали бы его многопудовую тушу. Неохотно оторвавшись от миски, воевода выдернул из-под себя трехметровую скамью и швырнул ее в противников, разом сбив с ног несколько человек. Потом вытянул из-под рясы короткую широкую саблю и пошел отмахивать — да бил не как Юрка, не самым кончиком, а со всего размаху, насмерть.

Битва получилась недолгая. Количество уступило качеству — ловкости государя и медвежьей силе Басманова. Перед самым концом внес свой вклад в победу и Ластик. К нему под стол рухнул один из врагов, получивший хороший удар рукояткой сабли по башке. Несколько секунд приходил в себя, а потом вытащил из-за кушака пистоль, навел на Дмитрия и уж приготовился щелкнуть колесным замком. Тут-то князь-ангел и проявил доблесть: подхватил с пола упавший жбан с огуречным рассолом и плеснул остатками едкой жидкости злодею в глаза. Выстрел грянул, но тяжелая пуля ударила в потолок, так что сверху посыпалась деревянная труха.

А еще минуту спустя те из разбойников, кто еще мог держаться на ногах, обратились в бегство. Последним за дверь выскользнул засоня, в драке участия не принимавший, но пробудившийся-таки к самому концу баталии.

Вчерашнее приключение Ластик расписал слушательнице во всех подробностях, особенно детально остановившись на эпизоде с огуречным рассолом, по версии рассказчика, самом кульминационном моменте сражения.

Соломка внимала с открытым ртом. Охала, крестилась, восклицала «мамушки мои!» — в общем, дай бог всякому такую благодарную аудиторию.

Дослушав же, сказала неожиданное:

— А не подосланные ли были те питухи (пьяницы) — царя извести? Уж не дознался ль кто про ваши прогулки? Ох, боюсь я, Ерастушка. Больно государь Дмитрий Иванович отчаянный. Как бы не сгубили его злые вороги. А вместе с ним и тебя.

Хотел он посмеяться над ее подозрительностью, но внутри ёкнуло — вспомнил, как мягко, вовсе не сонно тот вчерашний человек из кабака улизнул. Ластику эта кошачья грация еще тогда что-то напомнила.

— А где Ондрейка Шарафудин? — спросил Ерастий, нахмурившись. — Всё у батюшки твоего служит?

— Нет. Я еще когда сказала, чтоб ноги его поганой у нас в тереме не было. Терпеть его не могу, гада склизкого, ядовитого. Батюшка Ондрейку и прогнал — он меня теперь во всем слушает, — похвасталась Соломка.