Детская книга - Акунин Борис. Страница 51

— Сенаторам на карету можно вешать таблички с царским двуглавым орлом — бесплатно. Думным дьякам и окольничьим — золоченые, по пяти рублей. Стольникам да стрелецким головам — серебряные, по три рубля. Дворянам и детям боярским — лазоревые, по рублю. Ну, купцы пускай делают себе хоть узорчатые, только б платили.

— Затейно придумано, — одобрил Шуйский. — А кто не по чину табличку повесит, того батогами драть и пеню брать.

Прочие сенаторы зашевелились — тема явно показалась им интересной. Князь Берендеев, эксперт по придумыванию податей, смотрел на князь-ангела ревниво, с завистью.

Ластик же горделиво покосился вверх, в сторону зарешеченной галерейки, откуда за советом наблюдала Соломка.

Начавшуюся было дискуссию прервал самодержец. Стукнув кулаком по подлокотнику, сказал:

— Не надо новых податей. Деньги на войну у меня есть. В личной государевой казне, еще со времен отца моего, пылятся сундуки с золотом, грудой лежит драгоценная посуда, гниют собольи да куньи меха.

Что правда, то правда. В каменных подвалах старого дворца, за коваными дверьми, лежали несметные сокровища, накопленные предыдущими царями. Весь уклад — или как сказали бы в двадцать первом веке — вся экономика Русского государства была построена на манер гигантской воронки, затягивавшей богатства страны в один-единственный омут: царские сундуки. Туда шли торговые пошлины, подати от воевод, ясак (дань) от подвластных народов. Служивые люди, каждый на своем месте, обходились почти без жалованья — кормили себя сами, за счет взяток и подношений. Стрельцы существовали за счет мелкой торговли и огородов. Бояре и дворяне жили на доходы от поместий.

Иногда царь из своей казны закупал зерна для какой-нибудь вымирающей от неурожая области, но случалось такое редко. На войну же или на какое-нибудь большое строительство деньги испокон века собирались так, как предложили Шуйский с Берендеевым, — при помощи особого налога или побора.

— Дам денег и на войско, и на строительство флота, — решительно объявил Дмитрий. — Нечего золоту зря залеживаться.

— Свои дашь, государевы? — недоверчиво переспросил князь Василий Иванович.

Ластик увидел, как переглядываются сенаторы, шепчутся между собой. Кто-то в дальнем конце довольно громко пробасил:

— Вовсе глупoй, царь-то.

Так и не добился Дмитрий от бояр суждения, на кого войной идти — на турок или на шведов. Делать нечего — заговорил сам:

— Я так думаю, господа сенаторы, что следует к Черному морю пробиваться, Крым воевать. Хана-разбойника усмирим, не будет наши земли набегами мучить. Море там не замерзает — круглый год торговать можно. Горы, плоды, скалы, синее небо — лепота. И союзников против султана найти легче. Польский король мне друг. Венецианский дож с австрийским императором тоже рады будут, им от турок житья нет. А еще пошлю посольство к французскому королю Андрию Четвертому. Он государь добрый. Как и я, правит не страхом, а милостью.

Тут Ластик улыбнулся. Знал, что его царское величество к королю Генриху IV неравнодушен. Еще с детства, после фильма «Гусарская баллада», где французские солдаты поют замечательную песенку: «Жил-был Анри Четвертый, он славный был король».

Да взять тот же Крым. Про фрукты и синее небо Юрка не зря помянул. Это он в свое последнее советское лето отдыхал в Артеке, в пионерском лагере — очень ему там понравилось.

Наверно, если б родители тогда отправили его не на Черное море, а свозили в Юрмалу или в Пярну, султан с ханом жили бы себе спокойно — сейчас не поздоровилось бы шведскому королю.

— Султан турецкой — владыка могучий, — снова взял слово Шуйский. — Войска до двухсот тысяч собирает. Да у хана крымского конников тысяч сорок. У нас же рать слаба, плохо выучена. Ты сам про то знаешь — сколько раз бил нас, когда на Москву шел.

Дмитрий ждал такого возражения.

— Не числом побеждают, а умением. И военной техникой.

— Чем? — удивился Шуйский незнакомому слову.

Царь улыбнулся меньшому брату.

— Техника — сиречь хитроискусная премудрость. Вот, бояре, зрите, какие штуки мы с князем Ерастием и пушечного дела мастерами изобрели.

Он подошел к столу и разложил на нем пергаментный лист с чертежом. Сенаторы сгрудились вокруг, лишь Ластик остался на месте — он-то знал, что там нарисовано: длинная замкнутая цепь на двух валиках, вроде велосипедной, только вместо звеньев — мушкетные стволы; ручка, чтобы вертеть, и малый ястреб с железным клювом — огонь из кремня высекать.

— Это скорострельная пищаль, имя ей «пулемет», — стал объяснять царь. — Мушкетный ствол двигается, попадает замком под клюв ястреба, стрелок нажимает на сию скобу, проскакивает искра — выстрел. За одну минуту все пятьдесят стволов разрядить можно. Коли перед наступающей пехотой, а хоть бы даже и конницей, пять-шесть таких машин поставить, враг от одного лишь страха вспять повернет.

Разложил еще один чертеж, поверх первого.

— Есть штука и пострашней пулемета. Имя ей — танк, сиречь латоносная самоходная колымага. На восьми кованых железом колесах ставим дубовый же, покрытый броней возок. Спереди в бойницы уставлены два короткоствольных фальконета. Едет сия повозка сама, без лошадей. Видите, тут сиденья, а под ними ножные рычаги? Если десять стрельцов разом сии рычаги жать начнут, закрутится вот этот канат с узлами — колеса-то и поедут. Сверху, в малой башенке, начальник сидит, а сзади кормщик — кормилом управляет, как на лодке. Огневой силы в танке, конечно, немного, но тут главный страх, что сама едет. Разбегутся татары, да и султанское войско дрогнет, вот увидите. И это еще не всё. — Сверху лег и третий чертеж. — Если у меня получится сделать паровой двигатель, танк и без рычагов поедет, а из этой вот трубы повалит черный дым. Ту-туу! — возбужденно рассмеялся Дмитрий. — Побегут турки до самого Цареграда.

Бояре хлопали глазами, молчали.

Общее мнение высказал князь Мстиславский:

— Чудное плетешь, маестат. Игрушки детские и нелепица.

Боярин Стрешнев, большой молельник и набожник, прибавил:

— Али того хуже — сатанинство.

Давно ли тряслись от страха, дураки бородатые, а теперь вон как осмелели, без ссылок да казней.

Ластик только вздохнул. Юрка сам виноват — распустил сенаторов. Они люди средневековые, без трепета перед грозным монархом жить не могут. Если не боятся — начинают хамить, такое уж у них психологическое устройство.

Хорошо хоть Басманов не давал боярам чересчур распускаться.

На заседаниях он сидел молча, бывало, что и позевывал. Умствовать и разглагольствовать воевода был не мастер. Он и на хитрые чертежи смотрел без большого интереса — привык верить в саблю и доброго коня. Однако облыжного супротивства государю спустить не мог.

— Ну, болтайте, собаки! — рявкнул богатырь — и хлоп Мстиславскому тяжелой ручищей по загривку, а Стрешнева взял за высокий ворот, тряхнул так, что шапка на пол слетела.

Этот язык сенаторы понимали. Враз присмирели. Те, к кому Басманов десницу приложил, только носами шмыгнули.

— Переходим к голосованию, — хмуро сказал государь. — Кто за то, чтобы идти походом на Крым, кладите шапку налево. Кто против — направо. Воздержавшиеся оставайтесь так.

Тут обычно начиналась жуткая тягомотина. И вовсе не из-за подсчета шапок. Бояре к свободному волеизъявлению привычки не имели и голосовали только единогласно: или все за, или все против, или все воздержались. Но никто не хотел быть первым. Смотрели на Шуйского, самого умного. Если Василий Иванович инициативы не проявлял, поворачивались к Мстиславскому, самому родовитому. Но сегодня, после басмановской наглядной агитации, меховые шапки, как одна, легли налево, ни одна не замешкалась.

И задумался тут Ластик. Зря современная педагогика осуждает затрещины как метод воспитания. Например, маленьких детей, которые слов пока не понимают, иногда необходимо слегка шлепнуть — чтоб запомнили: иголку трогать нельзя, в штепсель пальчики тыкать не разрешается, и мусор с пола совать в рот тоже нехорошо. А эти средневековые жители и есть малые дети, которых одними словами учить еще рано.