Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна. Страница 38

А если и в Африке есть его дети? Там, на кофейных плантациях, он тоже много чего совершил. Но он был осторожен, опасаясь, правда, совершенно других последствий. Он и там тогда думал только о самом себе. Ему и в голову не приходило ничего связанного с детьми. А на самом деле вполне может быть, что он увеличил народонаселение на Черном континенте.

Внезапно перед глазами возникла открытка, он купил ее в Танзании в сувенирной лавочке Дар-эс-Салама. «Масаи: мужчина и женщина» — было написано на обороте. Оба с бритой головой, кольцами в носу, полунагие. Он помнит, как веселился, подписывая ее влюбленной в него девушке: «Я — женился. Узнаешь?»

Решетников усмехнулся, вспоминая глупую шутку,

Саша опрокинул еще одну рюмку. Горячая жидкость ударила по печени. Однажды в Африке его били именно туда, тогда он оказался не в то время и не в том месте… Но сейчас-то, знал он, ему больно по-другому, и, словно в доказательство, эта боль ударила в висок.

Решетников сидел, сжав голову руками так крепко, будто не хотел выпускать мысль, которая разбухала все сильнее и рвалась наружу. Ему казалось, голова вот-вот лопнет, но он боялся признать беспощадную сущность своего открытия…

Эта мысль до безобразия проста: Вили больше нет. Ее нет нигде… Нигде на свете. Нигде на земле.

Саша вспомнил тот вечер, когда дарил ей изумруд, привезенный из Африки. Неограненный камень лежал у него в склеенном африканским торговцем пакетике из грубой бурой бумаги, в таких обычно продают камни на развалах. Он купил его из-за необычности цвета — прозрачно-зеленого, какого-то отчаянно-весеннего цвета жизни. А потом, когда он заглянул в глаза Виле, он вспомнил о камне, вот кому он подойдет лучше всего.

Но почему, почему Виля ничего не сказала ему? Решетников со стоном убрал руки от висков, потому что мысль, сдавившая их, вышла наружу.

Саша почувствовал себя так, как будто его выдернули из теплой норы, в которой он пребывал до сих пор, он огляделся и увидел, что нора его вовсе не тот большой мир, каким он ее воспринимал. Что мир гораздо шире, а сам он, оказывается, в нем здорово наследил.

Виля сказала ему, что у нее не может быть детей. Никогда. Она ведь так сказала. И он поверил…

Саша закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Эта взрослая женщина чувствовала его, она понимала его гораздо лучше, чем он себя самого и чувствовал, и понимал. Скорее всего она говорила ему это, Когда уже была беременна. Она хотела иметь его ребенка. Но не хотела его самого?

Почему она не хотела его иметь рядом с собой? Возмущение и досада поднялись изнутри, они были настолько сильными, что Решетников почувствовал отвратительную горечь во рту. Что в нем такого ужасного, страшного, что она не захотела иметь его рядом?

Горечь затопила по самое горло, и Саша инстинктивно вытянул шею, словно опасаясь захлебнуться в отвратительной волне. Он крутил головой, как однажды в детстве, в деревне, когда оступился в старом мельничном пруду и его потащило на глубину. Почему она не хотела, чтобы он был рядом с ней? Что в нем такого отталкивающего, ведь им… их телам было так замечательно вместе.

Решетников застонал и схватил себя за волосы, потянул вверх, в отчаянии пытаясь выдернуть себя из сосущей сердце тоски, из бреда своей бессмысленной и бестолковой, как теперь оказывается, жизни.

Да чему он радовался до сих пор? Своей ловкости, с которой скользит по жизни? Африка, Европа, Север, Юг, времена на дворе разные, а он все на плаву, все время при месте. С местом? А на месте ли?

Потом волна откатила. Саша почувствовал себя совершенно трезвым. Трезвее трезвого.

Виля не верила ему. Это ясно. Но никогда не подавала вида… А сам-то он присматривался разве, интересовало ли его это вообще?

А тот намек, что она — Кармен… и есть сцена гадания в опере. Ну конечно, в той сцене Кармен нагадали смерть. Неужели Виля что-то чувствовала?

Непроглядная тьма за окном прятала ответы на отчаянные вопросы, она не собиралась даже намекнуть ему на причину, почему Виля не верила.

Поэтому ему надо догадаться самому.

Потому, что он моложе ее? Потому, что он ветреный? Потому, что он ненадежный?

На все эти вопросы он мог смело ответить — да.

А что же тогда ей нравилось в нем? Кого она любила в нем? Она любила овцебыка, усмехнулся Саша. Большое мохнатое животное, которое хорошо владело своим телом и инстинктами…

Саша покрутил в пальцах рюмку, на дне ее осталась темно-коричневая лужица армянского коньяка.

Выходит, Виля оказалась недалека от истины. С тех пор как они расстались, он не поинтересовался ни разу, как она живет. И вообще жива ли.

Что это? Провалы в памяти? Поверхностность чувств? Почему он такой?

Раньше Саша никогда не думал об этом. Самокопание — не его удел. Но сейчас, на трезвую голову после выпитой бутылки коньяка, он мог сформулировать то, что всегда о себе знал: увлеченность собой, собственной жизнью, неудержимое стремление к новым ощущениям. Постоянно, всегда.

Впрочем, с годами он с недоумением осознавал — ощущения повторяются, но он не верил в это до конца и с еще большим рвением устремлялся на поиски новых.

Выходит, Решетников, ты по-прежнему Сито-Решето? И жизнь твоя утекает в дырки…

Он покрутил головой и уперся локтями в стол. Положил голову на ладони и сильно вдавился в них лицом. Руки пахли коньяком.

Если честно, то в какой-то мере его удивила собственная реакция и собственная сила отчаяния на новость, которую он услышал от приятеля,

Может быть, потому, что у Вили родился мальчик? И в нем, Решетникове, так отчаянно завопил голос продолжения рода, который сидит в каждом мужчине? Значит, где-то глубоко в мозгу у него сидела тоска по сыну, но он дерзко заталкивал ее обратно, подальше, желая стать сыном самому себе, и поэтому — а ведь на самом деле именно поэтому, осенило его внезапно, — он остался таким попрыгунчиком в свои-то годы.

Так что же, он проживает чужую жизнь? Жизнь собственного сына?

Он замер.

Чужую жизнь? Ну конечно, если бы у него был сын, тогда он поделился бы с ним частью своей жизни. Но он не сделал этого, он все взял себе, полагая, что справится сам… С двойной-то ношей?

Зайдя в тупик в результате несвойственных ему долгих и мучительных размышлений, Решетников поднял голову и потянулся к бутылке. Поднял ее, покачал — пусто. Он поставил ее на место и вздохнул.

Павел сказал, что, по слухам, которые бродят по Арктике, мальчика после смерти Лены кто-то увез на материк. У Вили никого не было ни в Сибири, ни на Севере. Ее предки вышли из Белоруссии, но она давно осталась совсем одна.

Выходит, его сына кто-то сейчас растит. Мальчик считает чужого мужчину своим отцом, он никогда не узнает, откуда у него привычки, дурные и хорошие, почему у него такой цвет волос, а не другой. А интересно, у него рыжие волосы?

Ему никогда об этом не узнать.

Он застонал.

Мальчик, наверное, не помнит и свою настоящую мать.

Саше представилась большая круглая Земля, и он маленькой точкой на ней, его сын — еще меньшей точкой, а Виля — точкой в самой земле. Все рядом, но не вместе.

Решетников снова опустил лицо на руки. Он плакал впервые в своей взрослой жизни. Слезы текли в ладони, от его дыхания они пахли коньяком, а он не мог остановиться.

Павел храпел на диване, выводя такие музыкальные рулады, что, если бы Решетникова не выгнали из музыкальной школы, он вполне мог бы записать в нотную тетрадь музыку пьяного храпа и продать кому-нибудь. Какая удача, подумал он, наконец отнимая руки от лица, никто никогда не узнает, что самый веселый в мире мужик, самый бесшабашный, способен пустить слезу.

Со школы, он вполне мог бы записать в нотную тетрадь музыку пьяного храпа и продать кому-нибудь. Какая удача, подумал он, наконец, отнимая руки от лица, никто никогда не узнает, что самый веселый в мире мужик, самый бесшабашный, способен пустить слезу.

Не важно, если даже и после того, как выпил пол-литра коньяку в одиночку.