Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна. Страница 9

— Ма-ам, ну что я там увижу?

— Не что, а кого, — одернула его мать. — Ты увидишь своих одноклассников. И тебе самому, кстати есть, что рассказать о себе и… есть что показать.

— Ты имеешь в виду, — он ехидно сложил губы, — мою неземную красоту?

— Брось, молчи уж о своей красоте, — она безнадежно махнула рукой, — ты растерял ее по своим Африкам. Это твое увлечение… — Она пожала плечами и сморщила губы. — Я всегда была против. Но ты стоял на своем.

— Мама, но то было время, когда…

— Вот-вот, конъюнктура. — Она мелко-мелко кивала головой, и Саша невольно перевел взгляд на комод, где стояла кукла, которую отец привез из командировки в Китай.

Это было давным-давно, и он сказал тогда, что эта красотка — копия мамочки. Сейчас кукла стояла неподвижно и не кивала головой. Потому что ее тоже нужно подтолкнуть к этому.

— Конъюнктура — это всегда плохо, — не унималась Серафима Андреевна. Когда мать разговаривает с ним вот так, знал Саша, ему вообще нет смысла открывать рот, мать не слышит никого, кроме себя. Она похожа на токующего глухаря в такие минуты.

Но он не удержался и вступил в спор:

— Это, мама, другое. Это называется интерес. Жажда странствий. Хорошо, пошел бы я в наш политехнический, как все. И что? Стал бы инженером… …,

— Как твой покойный отец, ты хочешь сказать? — Она, вздернула подбородок. — Твой отец строил мосты, он строил дороги до того, как его пригласили на тот важный пост… Дороги и мосты, по которым сейчас,…

— …невозможно ездить, — ухмыльнулся Александр Игнатьевич.

— Ах так! Ты сегодня оставишь меня на вечер в покое! Я не хочу видеть такого наглого сына! — деланно разъярилась мать.

— Значит, ты меня гонишь? — Сын поднялся из кресла. Единственного сына гонишь из дома! На мороз! На…

— Я хочу, чтобы завтра мой престарелый телефон разрывался на части от звонков.

— Восторженных, разумеется, — бросил сын, снимая домашнюю ковбойку и сбрасывая джинсы.

Тяжело вздохнув, Саша открыл полированный шкаф и вынул оттуда совсем другие вещи. Он должен одеться так, как подобает человеку, вынужденному идти на встречу с прошлым.

— Да, — между тем продолжала свою мысль мать. — Я хочу, чтобы мне звонили и говорили, какой у меня потрясающий сын. И еще… — она улыбнулась, — может быть, ты с кем-нибудь наконец-то познакомишься?

Саша на секунду замер, — нога его застряла в штанине, а вторая, пока еще голая, стояла на ковре. Он с опаской посмотрел на мать. Неужели? Неужели в ее голосе он услышал… мольбу? Вот уж не похоже на Серафиму Андреевну Решетникову. Нисколько.

— Познакомлюсь? — Саша чуть не поперхнулся. Он медленно повернулся к матери. — Да я всех там знаю как облупленных!

— Ну… по дороге, может, кого присмотришь. — Мать вздохнула.

Саша понимал, чего хотела мать. Чтобы он остепенился и стал как все. Но он жил один, преподавал в частном университете в Нижнем Новгороде, обучал студентов тонкостям современного маркетинга.

Серафима Андреевна считала, что ему давно пора закидывать к ней на лето внуков.

Действительно, мать Саши Решетникова хотела этого. Вон у соседки по даче — все лето кишмя кишат внуки. И хоть та приходит к ней, совершенно без сил, попить чаю, жалуется на них и на детей, но Серафима Андреевна видит, какой радостью у нее горят глаза.

— Ты ведь, сынок, знаешь, что мне нужно для блеска в глазах, — тихо сказала мать.

— Знаю, мать, знаю. Мы сейчас с тобой… хлебнем.

— И хлебнем! — Мать всплеснула руками. — Я ведь уже заварила чай! — Она отвернулась от сына и направилась на кухню. — Цвет лица мы с тобой, Шурик, наверняка попортим, — бормотала она, — но…

— …зато душу потешим, — закончил он за нее хорошо знакомую фразу. — Ладно, мать, — он сунул вторую ногу в штанину, — гонишь из дома — что ж, пойду искать, где приклонить бедную головушку.

Саша Решетников несколько раз в году навещал мать, он любил приезжать в дом, в котором вырос.

Сейчас этот дом в самом центре Вятки больше не похож на прежнее завидное жилье, современные дома потеснили его, затмили фасадами с лепниной. Деревья во дворе стали дуплистыми, трава не кошена, ворота уже не запираются на могучий чугунный засов, и нет Михалыча на посту, зимой и летом облаченного в белый солдатский тулуп, нет и самой проходной, откуда раздавался его неизменный шутливый вопрос: «Стой, кто идет?» Но аромат этого места, аромат дома, надежного и удобного, защищенного от всего огромного мира, остался.

Саша вышел на Театральную площадь. Все так же вождь пролетариата простирал руку, маня в теперь уже совсем никому не ведомую даль. А что, может, он, Александр Игнатьевич, и поддался ему, заманился в ту самую даль, неправильно прочитав его жест? Это же надо, рвануть в черную Африку! Он выучил суахили и знал его, как родной язык, он знал все сюжеты африканской драмы — а что особенного она вся древнегреческая, только перенесенная на местную почву, сделал он открытие для себя.

Больше всего его восхищали зрители. Когда он был в Найроби на Всеафриканском театральном фестивале, реакция сопереживания его просто потрясла. Нигде и никогда он ничего такого не видел, и уж тем более в местном театре, мимо которого он сейчас проходил. Но теперь, спустя полтора десятка лет, он обнаружил, что нынешние юные мало чем отличаются от детей Африки, они точно так же воют, свистят и топают на концертах своих кумиров.

Да, он до сих пор не женат, ему понятна тоска матери по внукам. Он словно затормозил, нарушил поступательное движение ее жизни, размеренной, запланированной от начала и до конца. Внес коррективы в давно и не ею сверстанные планы женской жизни.

Как, впрочем, и отец, ушедший в небытие раньше срока.

Но что он, Шурик, как называла его еще бабушка, мог поделать, если не встретил женщину, с которой хотел бы прожить остаток жизни? А если нет такой вообще?

Были разные, были даже африканские дамы, но то — экзотика, риск. Он объяснял себе, что только так можно проникнуть в глубь этнографической культуры народа. Ну он и проник. Все то же самое, кроме цвета, ухмыляясь рассказывал Саша своему приятелю, тому самому, который запел американскую песню про ветер в кукурузе после бутылки виски.

В принципе жизнь везде одна и та же, понял Александр Игнатьевич. Только по неведению или по наивности люди ищут какие-то внешние проявления одной и той же сути. Искать надо внутри себя, он давно это понял.

Когда он об этом задумался? Наверное, все-таки в момент потрясшего его открытия: африканская драма — это же переделанная древнегреческая! Тут же в голове возникла строчка дурацкой студенческой песенки — «переводим мы любовь с итальянского». Точно! А еще с китайского, японского… А они — обратно…

Школа, в которой учился Решетников, стояла на тихой улочке, и он с удовольствием шагал сейчас по тенистой аллее, ведущей прямо к кованым железным воротам.

Народ уже толпился, тетеньки и дяденьки, молодые люди и совсем юные девчушки и парнишки, пестрая толпа, смешение стилей, возрастов, социальных слоев. Дело в том, что праздновали не только юбилей их выпуска, но и юбилей самой школы.

«Ну, хорошо, мамочка, как скажешь, — мысленно пригрозил настырной матери Шурик. — Сейчас я буду присматриваться, хотя заранее знаю — никого я здесь не найду».

Он едва успел отскочить, когда мимо него пронеслась легковушка, он оторопело посмотрел ей вслед, потом на свою светлую штанину и выругался. Подумать только, в сухой день, когда нет ни луж, ни дождя, этот идиот окатил его грязью. Ну, погоди…

Решетников стиснул кулаки и направился к машине, которая резко затормозила у школьных ворот.

— Я тебе сейчас покажу, джигит! Ты у меня выучишь правила вождения!

Он остановился как вкопанный, когда из машины показались две ноги в крошечных черных туфельках. «У женщины должна быть маленькая нога, — слышал он постоянно, пока рос. — Вот смотрите, как у меня». И мать выходила в большую гостиную в самых изящных туфельках, которые она только могла раздобыть в городе. Они с отцом были теми зрителями, которым полагалось оценить красоту женской ножки.