Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь - Рой Олег. Страница 7

В ответ оба «козака» самым неприличным образом заржали, а потом хореобразный объяснил Бианке, что ему проще докричаться до сатаны с рогами, чем связаться с каким угодно посольством. Ради американца, канадца или «жида» (очевидно, имелся в виду гражданин Израиля) он, возможно, и трепыхнулся бы. А Венгрия даже не Франция какая-нибудь. После этого хорёк посоветовал Бианке «сидiти у пiдмурку i не нудiти» – «сидеть в подвале и не ныть». Вот пришлют подкрепление, отбросят «москалей» – тогда, мол, и подумаем.

Иногда Бианка слышала разговоры «охранников» – говорили они на галицком диалекте, но его девушка понимала даже лучше, чем украинский и русский. Те чаще всего обсуждали несколько тем: то, что их бросили здесь гнить, то, что всего мало боеприпасов, еды… и не пограбишь никого, всё уже растащили. Обсуждали свои перспективы: молодые верили, что в войну вот-вот вступит НАТО и «дасть москалям перцю». Кто постарше о руководстве Украины и натовских «союзниках» отзывались нелестно:

– Хотели бы помочь, помогли бы. Кишка тонка у них с Россией бодаться. Вон в Мариуполе генерала и адмирала прос… али под «Азовсталью». Они на своих плевали, станут ли за наших бодаться?

– Русские же бодаются за своих сепаров! – возражали молодые оптимисты.

– Так-то русские, – отвечали им пожилые скептики.

Бианку поражало, что многие из «украинцев» говорили между собой на чистом русском или на суржике, где русских слов было больше, чем украинских. Поражало обилие мата. Поражало то, что иногда боевики обсуждали между собой военные преступления так, будто в этом не было вообще ничего предосудительного. Грабёж, мародёрство, пытки и убийство пленных, казалось, вообще не воспринимались ими как что-то запретное! Мало-помалу Бианка начала понимать, за что местные между собой сравнивают ВСУ с нацистами.

– Я ей с порога говорю: а ну, стала на четыре точки! – бахвалился один из «охранников». – А она лепечет: та я за Украину, я против москалей. А мне не один хрен? Говорю, встала раком, и из пистолета в потолок – бах! Она в слёзы: дяденька, мне ж только тринадцать. А я ей – а выглядишь на восемнадцать! Встала, говорю, а не то…

От таких откровений Бианку тошнило. Она даже удивлялась, почему никто из охраны не пользуется узниками для удовлетворения своей похоти. Потом подслушала другой разговор, в котором получила ответ на свой вопрос. Кто-то из молодых спросил старшего (судя по голосу, того самого Тхора), почему не позабавиться с теми, кто в подвале?

– Тебе шо, «ленинской комнаты» мало? – ответил тот. Очевидно, его собеседник отрицательно покачал головой, и Тхор продолжил: – Вот и сиди на жопе ровно. Даст Бог, придёт подмога, деблокируют нас, тогда вытащим этих прошмандовок из подполья, отмоем и пустим по кругу. Потом пристрелим. Шо не ясно?

– Ты сам-то веришь в эту подмогу? – ответил молодой.

Послышался звук пощёчины и сиплый голос Тхора:

– Ты мне эти нюни бросай, козёл, ясно? Конечно, подмога будет. В конце концов, там же тоже понимают, шо город сдавать нельзя.

– Почему? – удивился молодой.

– По кочану. – На самом деле Тхор выразился ещё грубее, но потом сменил гнев на милость. – Мало нам Мариуполя, ещё надо? А тут даже не Мариуполь. Знал бы ты, что там, внизу, помалкивал бы.

– А что там, внизу? – удивился молодой, но Тхор не ответил, точнее, сказал:

– Много будешь знать, бабы не будут давать. Думаешь, мы тут просто так дохнем пачками? Дался нам тот Бахмут. Но кое-что не спалишь, не уничтожишь и с собой не утащишь…

Даже в том ужасном положении, в котором находилась Бианка, человеку свойственно испытывать любопытство. Загадка, скрывавшаяся в словах Тхора, интриговала ее. Наверное, опять сработала журналистская «чуйка», иначе это объяснить было невозможно. Страдая от голода, от холода, от неприятных запахов и вечно промокших ног, Бианка всей мыслью устремилась к тому, чтобы понять, что же удерживают нацисты (да, теперь она сама так именовала своих тюремщиков, как и все прочие жители подвала). Очевидно, что сам город был для них не так важен, как нечто, что находилось под ним.

Ничего выяснить ей не удалось. Она лишь заметила, что «охранники» спускаются в подвал довольно часто – равнодушно проходя мимо заложников, они скрывались в одном из коридоров. Однажды Бианка решила пройти по этому коридору – здесь было освещение из редких газобезопасных ламп, и, если бы в момент её похода кто-то из охраны появился бы – с поверхности, из глубины, неважно, – Бианке бы не поздоровилось. Но, к счастью, обошлось, хотя никакой информации прогулка не дала – дважды повернув, коридор упёрся в надёжно запертую дверь. Дверь была особенной – такие ставили в бомбоубежищах. На ней виднелись какие-то непонятные надписи на кириллице, девушка запомнила цифры и буквы, но не смогла понять смысла.

– Говорят, у нас под городом расположены подземные заводы, – сказала Марфа, когда Бианка попыталась очень осторожно выведать у неё, что может находиться за дверью. – Принадлежали они Министерству среднего машиностроения…

– И что в этом секретного? – не поняла Бианка.

– Минсредмаш – это министерство, отвечавшее за создание ядерного оружия. – Григорий Дмитриевич, или просто дед Гриша, был самым старым представителем немногочисленного мужского населения подвала. Остальные были намного моложе – до семи лет включительно, а дед Гриша незадолго до заключения отметил восьмидесятишестилетие. Для своего возраста он был довольно бодрым – сам слезал с трубы и забирался на неё, ещё и тем старушкам помогал, кому передвигаться было сложно. Кроме всего прочего, у деда Гриши имелся, кажется, нескончаемый запас махорки, и он время от времени сворачивал себе самокрутку, которой дымил, уходя для этого в один из боковых коридоров. – Слыхал я эти байки: мол, под городом завод военный и лагерь для зэков, которым высшую меру заменили на пятнадцать лет особого режима. Ни разу, правда, не встречал того, кто своими глазами видел тот завод и лагерь, но слухи по городу ходили. Ах да, в конце пятидесятых в городе действительно что-то строил Спецстрой НКВД, говорили даже, что метро прокладывать будут. – Дед хохотнул и прокашлялся. – Метро! В Артёмовске!

– Дыма без огня не бывает, – заметила Бианка. Загадка этого места как будто придавала ей сил.

Сколько времени прошло? Сложно сказать. Во всяком случае, в день, когда всё изменилось, Бианка не приблизилась к разгадке тайны ни на шаг. А потом внезапно всё стало по-другому…

Глазами героя

Здесь, в Донбассе, для человека, живущего в России, многое казалось непривычным, словно вытянутым из далёкого прошлого. Для меня же, наоборот, непривычной была та жизнь, что осталась на «большой земле». А то, что я видел здесь, было как раз хорошо знакомо. Словно никуда и не уезжал из родного города. Словно то время, что у меня украла зона, никогда не существовало…

Мы собрались в старой школе – самом большом уцелевшем здании, находившемся на приемлемом расстоянии для броска до «свечки». Школа была действительно старой, судя по архитектуре, построенной при Хрущеве, если не при Сталине. Монументальное здание, некогда жёлтое, ныне выцветшее, с грязно-белым рустом вдоль окон и по карнизам, фальшивыми колоннами, выступавшими из стен, и гипсовыми портретами писателей на фронтоне. У меня в школе были Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский; здесь вместо Толстого – Гоголь, вместо Пушкина – Шевченко в папахе, а Горький с Маяковским уступили место каким-то незнакомым персонажам, вероятно тоже связанным с Украиной. Фасад школы был щедро выщерблен осколками, портреты тоже не избежали «ранений»: у Кобзаря крупный осколок полностью изуродовал лицо, и узнавался он только по высокой овечьей шапке, на щеке Гоголя оказалась длинная – от глаза до острого подбородка – царапина…

…но мне было сейчас не до писателей; я даже не замечал ни щербин от осколков, ни выбитых окон и груд мусора. Перед моими глазами стояла моя собственная школа. Та, что осталась в далёком прошлом, когда я даже не думал, что от школьной калитки простирается дорога, ведущая сначала в ад, а потом обратно к свету.