Жажда, или за кого выйти замуж - Успенская-Ошанина Татьяна. Страница 33

Так же внезапно, как уснула, проснулась. В комнате темно. Белый фонарь — единственный свидетель её странного сна.

Сколько сейчас времени?

Шесть часов.

Она проспала театр!

Сорвалась с места, за секунду оделась.

Только в такси отдышалась.

— Скорее, скорее! — умоляла она водителя. Улыбающийся шофёр повернулся к ней:

— Часы пик. Разве можно скорее? Живи пока. Рано тебе думать о весёлом исходе!

Она проспала театр! Как же это получилось? В шесть они уже должны встретиться, чтобы вместе поужинать. А сейчас десять минут седьмого. Юрии останется голодный.

Шофёр нарочно притормаживает перед светофорами и перед каждым углом!

— Скорее, умоляю вас, — просит она.

— Все спешат. Чего спешат? Что нас ждёт? Нас ждёт авария, если будем спешить. Попадём в аварию, разве вы доедете дотуда, куда спешите? Ни за что. Вот если подумать, зачем люди спешат? Спешить никак нельзя. Доедем потихоньку.

Доехали. Как ни странно, была она около театра за пятнадцать минут до начала.

Юрий неторопливо подошёл к такси.

— У тебя хватит денег? — спросил.

Она кивнула, вышла к нему.

— Что случилось?

Под его строгим взглядом она сжалась было по привычке, но тут же сказала себе: вовсе не строгий, он — вечный, она же поняла! — и как можно холоднее, по крайней мере, без ноток извинительных и жалких, сказала:

— Чудеса, уснула! Намертво уснула!

Ощущать его рядом, высокого, красивого, на которого все оглядываются, было необыкновенно хорошо. Но помимо воли, вопреки ощущению радости идти рядом с Юрием, шевельнулась мысль: он же не человек, в вечности нет людей, есть только цвет. Его цвет — зелёный, её — карий.

Они смотрели «Двое на качелях». Она следила за действием механически, слышала голоса актёров, именно голоса, интонацию, тембр, смысла почти не понимала — в ней, помимо воли, рождалось отстранение от внешней жизни. Так же много легче жить! Так жить прекрасно: не рвётся от боли сердце и нет обиды на Юрия. И плевать на его обиду.

Юрий недоступный.

Если он не человек, она-то, как раз наоборот, — совсем земная, она помогает женщинам вылечить тело, родить человека, далёкого от вечности, земного. В вечности нет боли, А родить — больно. Жить — больно. Значит, Юрий не живёт? Он механически делает изо дня в день одно и то же. Изо дня в день. Одно и то же. Ему бывает больно? Холодно? Одиноко?

От автобуса до подъезда идти в темноте. Катерина, когда возвращается поздно, трусит. Втянет голову в плечи, от страха ноги заплетаются. Всё ей кажется, сейчас со спины или сбоку на неё набросится злое, в жестокости живущее существо.

С Юрием она не боится ничего. Ни темноты, ни злых людей. И в темноту вступила легко.

Темноты сегодня как таковой не было. От снега шел свет. В первую минуту ничего не заметила, Она только услышала тяжёлое дыхание. Юрий рванулся куда-то вбок, бросив её руку. Только тогда она увидела тёмный клубок. Крикнуть не смогла, побежать следом за Юрием не смогла.

Юрий отшвырнул одного, рывком за воротник поднял другого. Он, видимо, смотрел вниз, на лежащего, потому что не услышал, как первый, которого он отшвырнул, кинулся на него. Катерина даже крикнуть не успела, но в следующее мгновение всё переменилось: не Юрий очутился под дюжим парнем, а парень упал как подкошенный.

Медленно Катерина двинулась к Юрию.

В белом свечении снега Катерина увидела навзничь лежащую женщину, в одном платье, без шапки, с рассыпанными по снегу, как по подушке, волосами. Около валялись шуба, шарф и шапка.

— Катя, послушай, она жива?

Юрий коленом придавил к земле того, который на него бросился, рукой пригнул к снегу первого.

— Очень слабый пульс, — рвущимся голосом сказала Катерина.

— Придётся, Катя, сначала вызвать милицию, потом помочь женщине. Ты только укрой её шубой. И иди, Катя, скорее звони. За меня не бойся. Они оба не двинутся, пока ты не вернёшься.

Катерина почти уже разогнулась, как неожиданно, лицом к лицу оказалась с парнем, которого Юрий держал. Полудетское подростковое лицо, пухлые губы. Ни жестокости, ни зверства, ни ненормальности в лице нет. Одно любопытство. И дерзость.

— Это что же получается? — уходя, услышала она строгий голос Юрия. — На мать, на сестру подняли руку. За что? Кого оскорбили? Она может быть тебе матерью. Ну, говори, что тобой руководило? Чего тебе не хватает в жизни? Мать, сестра… — Голос Юрия был уже не слышен, Катерина бежала к дому. Вздрагивая спиной, как лошадь, которую кусает овод, она стремилась освободиться от залепившего спину страха.

Вызвала милицию, вызвала «скорую», взяла из аптечки нашатырь, бросилась обратно — к женщине и Юрию.

На бегу неожиданно подумала: «А что, если с моей, с нашей помощью родились эти ублюдки?» Парням лет по шестнадцать, она работает не более десяти лет, но сама мысль обожгла. Голая, беспощадная: «Вот они, дети, которых мы ждём. Что, если это я, врач, помогаю родиться подобным?»

…На другой день Юрий не пошёл на работу. Ходил по дому довольно странно, медленно, едва переставляя ноги». Нагнуться не мог, но нагибался медленно, одним боком надевал носки.

— Что у тебя болит?

— Радикулит. По-видимому, нужно подлечиться. Ты иди, не волнуйся, я сам справлюсь. Отлежусь.

— И вчера, когда ты скручивал хулиганов и, скрючившись, полчаса удерживал их на холоде, у тебя уже был радикулит?

— И вчера.

Только теперь Катерина заметила, что у него расширены зрачки.

— Тебе очень больно? — спросила она. Сама ответила: — Очень больно.

— Откуда ты взяла? Ничуть.

— Ты железный человек, — сказала Катерина. — Давно у тебя радикулит?

— Недели две.

Она уселась на тахту.

— Ты странный человек. Почему не скажешь попросту: мне больно! Давай я тебе вотру мазь!

— Что ты?! — испугался он. — Я поеду в свою поликлинику. Там сделают всё, что необходимо. Мне назначена новокаиновая блокада. Потом сестра вотрёт мазь.

— Я врач. Зачем тебе полтора часа ехать в поликлинику, когда я рядом? И блокаду проведу, и мазь вотру. Это же глупо — не пользоваться домашним врачом.

— Немножко не по назначению! — улыбнулся Юрий. — Ты, по-моему, женский врач. Иди, опоздаешь, иди! — прибавил строго, тоном, не допускающим возражений.

Железный человек. Ему не больно? Или он умеет так терпеть эту боль, что, кроме расширенных зрачков, ничто не говорит об этой боли?! Кто смог бы удерживать двух сильных парней, когда у самого болью сводит поясницу? Хорошо ещё, милиция приехала почти мгновенно и Юрия продержали в отделении совсем недолго. Хорошо ещё, женщину очень быстро сумели привести в чувство и сдать на руки родным. А если бы пришлось всю ночь просидеть в милиции?

Что-то было непонятное, удивительное в личности Юрия. Нет, не то, что он бросился спасать женщину от шпаны, и не то, что сумел в течение получаса в железных тисках удерживать парней, а то, что ни малейшим движением, ни звуком, ни словом не показал ей свою боль, ничем ни разу не побеспокоил её.

Он скрывает боль. Может быть, и любовь он скрывает, а она есть, такая же сильная, как боль?!

Лёгкая, счастливая, ехала она в тот день на работу — даже интересно разгадать тайну близкого человека!

Она вспомнила свой сон. Там нет боли, нет слабости, нет горя, нет холода… только цвет-свет. Если Юрию больно, значит, он — земной человек, как и она. Что же за сила скрыта в нём?

На работе она с любопытством вглядывалась в больных: есть ли среди женщин такой экспонат, как Юрий?

Её женщины жили болью, отчаянием, надеждой — чувствами острыми, и чувства эти показывали, любили поговорить о них.

Удивление перед непостижимостью. Юрий ещё выше поднялся над людьми и над ней.

В одном она послушалась Тамару. Когда Юрий совсем поправился, она, покраснев, глотая слова, сама поражённая своей смелостью, сказала:

— Мне врач… мне нужно… в общем, будет лучше если беречься стану я.