Эльфийские хроники (сборник) - Фетжен Жан-Луи. Страница 74

Горожане снова стали расступаться на пути у Морврина и Лландона, но уже не потому, что они видели эльфов, а потому, что видели черные доспехи. В выражении их лиц уже не чувствовалось ни ненависти, ни изумления: они все просто опускали глаза.

Лландон попытался вспомнить, каким именем назвал себя этот низкорослый рыцарь с грубоватым лицом. Он не понимал, что же в этом человеке может быть такого ужасного, что его собственные сородичи, похоже, очень сильно его боятся.

Еще одна темница. После пребывания в тюрьме возле серного рудника, в загоне у основания горы и на окровавленной арене, на которой были оставлены проигравшие в поединках, Ллиану отделили от ее товарищей по несчастью и привели по подземным галереям королевства Того-кого-нельзя-называть в какое-то длинное помещение, в котором было так темно, что даже глаза эльфийки не могли различить его очертаний. А еще в нем было так жарко, что каменные стены сильно нагрелись. Из них сочилась влага, от которой исходил едкий запах, вызывавший першение в горле и щипавший глаза. Здесь также слышался непрерывный глухой и тихий гул, то и дело заглушаемый грохотом взрывов, доносившимися издалека криками и топотом подкованных железом сапог воинов, шагающих по подземным галереям. Когда глаза Ллианы привыкли к темноте, она разглядела скамейку, являвшуюся единственным предметом мебели в этой малюсенькой тюрьме. Она, Ллиана, лежала на этой скамейке, голая и вымазанная красным маслом. Она хотела бы поспать, однако едва закрывала глаза, как перед ее мысленным взором появлялся Махеолас. Видение вызывало у эльфийки так много воспоминаний, что в ее состоянии истощения и отчаяния это становилось невыносимым. Давным-давно — в прошлом, которое было таким далеким, что казалось принадлежащим к какой-то другой жизни, — друид Гвидион попросил ее выбрать наугад таблички с рунами, чтобы выяснить, представляет ли собой подросток-человек какую-либо угрозу для эльфов. Она тогда вытащила из кожаного мешка старого друида три таблички. На первой, относящейся к Махеоласу, была вырезана руна шипа, то есть руна терновника. «Этот выбор проясняет очень многое», — сказал тогда Гвидион. Вторая руна — а именно руна колеса — указывает на близкое будущее: какой оборот примет судьба, чтобы был решен возникший вопрос. Руна колеса — это руна действия, руна долгого путешествия, руна «длинной-предлинной дороги». Третья же руна была руной развязки, и этот символ заставил друида и его ученицу вздрогнуть. Ведь это была руна тиса — символ смерти и возрождения…

Впрочем, в тот момент в жилище старого эльфа данное предсказание несло в себе не больше информации, чем далекий раскат грома. Кроме того, сам Гвидион тогда вроде бы засомневался по поводу точности толкования. Он сказал, что судьба ее, Ллианы, и судьба подростка-человека связаны друг с другом, но он не мог понять, каким именно образом. Эльфы обычно не беспокоятся по поводу событий, которые могут произойти лишь в отдаленном будущем, и событий, на которые лично они не могут повлиять, а потому Ллиана тогда решила по данному поводу не переживать.

Теперь же все изменилось. Все то, что предсказали руны, постепенно сбывалось. Шип, то есть терновник, ранящий тех, кто к нему подходит: сам Гвидион, сопровождая Махеоласа прочь от Силл-Дары, был ранен ударом ножа, нанесенным ему подростком-человеком, — ударом, который мог отнять у него жизнь. Колесо, то есть движение: это долгое путешествие, в результате которого она оказалась здесь, в этом мерзком и душном мире уродства, шума, темноты и хаоса — мире камней и засохших деревьев, сером, как пепел, мире, являющемся полной противоположностью той действительности, в которой она выросла. Ничто здесь не напоминало о лесе, чистом небе, шелесте деревьев, завывании ветра. Она, Ллиана, была здесь бессильной и сломленной пленницей, тогда как Махеолас в силу какого-то непонятного поворота судьбы стал одним из тех, кто здесь распоряжается. Только развязка еще вроде бы не наступила. Развязка определялась руной тиса… Тис. Смерть и возрождение. Смерть бродила вокруг нее уже много дней, забирая жизни и неуклонно приближаясь к ней. И возрождение казалось ей самым худшим из всех вариантов развития событий, если ей придется навсегда остаться в этих Черных Землях, название которых очень удачно отражало все то, что в них происходило.

Снаружи донесся звук, который был громче всех других и который вывел Ллиану из состояния дремоты, в которое она, сама того не заметив, впала. Парой мгновений позже дверь, заскрипев, открылась, и Ллиану ослепил довольно яркий свет.

— Эльфийка… Мне только этого еще не хватало. Поднимайся, нам нужно на тебя взглянуть!

Не успела Ллиана выполнить то, что от нее потребовали, как ее грубо ударили древком копья в бок. Она сумела избежать второго удара только благодаря тому, что соскочила со скамейки, на которой лежала, и ретировалась вглубь помещения.

— Она, по крайней мере, еще жива…

Когда ее глаза наконец-таки привыкли к свету факелов, она застыла от изумления: ее поразил вид монстров, зашедших в ее камеру. Ее с нарочитым выражением презрения разглядывало существо женского рода, который было таким высоким, что перья, украшавшие прическу этой самки, касались потолка, а орк, все еще протягивающий свое копье в ее сторону, не доходил ей по своему росту и до уровня плеч. Она не была совсем голой, однако ее одежды лишь частично скрывали ее кожу с голубоватым отливом и ее пышные формы. Золотые цепи, скрепленные защелками, украшенными драгоценными камнями, образовывали что-то вроде паутины вокруг ее упругих грудей, живота и бедер. Они находились под надетой на нее длинной — но с большим разрезом — рубахой из красного шелка и доходили до ее голых ступней. На ее шее висело большое золотое ожерелье, а ее очень густые черные волосы были подобраны, завязаны при помощи красных лент и украшены драгоценностями и длинными перьями, которые колыхались при каждом ее шаге.

Когда она подошла поближе, Ллиана едва удержалась от того, чтобы не закричать. Широкое лицо этой самки, ее челюсти с выступающими вперед зубами, ее физиономия в виде короткой мордочки — все это было как у гоблинов. Она также была такой же сильной, как гоблины, и такой же уродливой, однако в ее теле — одновременно и массивном, и стройном — проглядывала какая-то животная чувственность — одновременно и гнусная, и очаровывающая. Рядом с ней принцесса-эльфийка казалась хрупкой тростинкой, которую эта самка смогла бы переломить пополам одной рукой. Она схватила пальцами Ллиану за шею и приподняла ей подбородок.

— Ты понимаешь то, что я говорю?

Ллиана молча кивнула.

— Меня зовут Цандака. Это означает «рот». Рот, который отдает приказы и говорит только для того, чтобы ему подчинялись. Подчиняйся — и ты будешь жить. Будешь жить, чтобы доставлять удовольствие тем, кто тебя захочет. Если воспротивишься, то твои последние дни станут такими ужасными, какими ты сейчас не можешь их себе даже и представить.

Самка впилась взглядом в зеленые глаза Ллианы, а затем, выпустив шею эльфийки, провела ладонью по ее гладкой бледной коже, улыбнулась и отступила назад.

— Пусть ее вымоют, а то от нее дурно пахнет! — сказала она, улыбаясь. — И кормите ее получше, чтобы она немножко поправилась.

Когда она вышла, Ллиана заметила приземистые широкие силуэты двух самок орков, которые стояли в ожидании снаружи. Они были одеты в примитивные шерстяные платья, не украшенные какими-либо драгоценностями. Ллиане подумалось, что это, по-видимому служанки: они поклонились, когда Цандака проходила мимо них. Хозяйка отдала им какое-то короткое распоряжение, показав небрежным жестом на тюремную камеру, и затем ушла, не став дожидаться, когда ее распоряжение будет выполнено. «Рот, который говорит только для того, чтобы ему подчинялись…» Обе служанки выпрямились только после того, как шаги их повелительницы затихли вдали. Ллиана услышала, как они что-то друг другу недовольно пробурчали, а затем, не очень-то торопясь, грубо схватили Ллиану за руки и вывели ее из камеры под равнодушным взглядом стражника. Обе служанки были коренастыми и сильными, однако по росту не доходили эльфийке даже до плеч. Ей было бы нетрудно вырваться из их рук, и затем она, возможно, смогла бы напасть на стражника еще до того, как он успеет как-то отреагировать. Но что потом? Бежать по этому незнакомому поселению, не имея даже и понятия, в какую сторону нужно направиться, и затем наверняка быть убитой первым встретившимся по дороге патрулем? Прятаться и пытаться найти своих сородичей? В этом не было никакого смысла, но, тем не менее, разве смерть при попытке что-то сделать не была лучше той участи, которая ее ожидала? Шлюха, которая обречена, как сказала Цандака, «доставлять удовольствие тем, кто ее захочет», и единственная надежда которой заключается в том, чтобы прожить еще несколько дней или несколько месяцев до того, как ее все равно — рано или поздно — убьют.