Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 32

– Хорошо сказано, – согласился аббат со странным выражением лица. – Ангел – это как раз про нее. Правда, я бы поспорил с «добрым». Хе-хе…

Похоже, он тут же понял, сколь двусмысленно прозвучали его слова, потому что улыбнулся вдруг Николасу и небрежно махнул рукой:

– Не принимай брюзжание старика близко к сердцу, юноша. Мы с матерью Агнессой не больно-то ладим, но наши размолвки – дело пустячное, чужого внимания не стоящее. Я рассказал тебе историю Ротшлосса лишь затем, чтобы ты понял: одних молитв всегда недостаточно. Важен личный пример. Отец Петр не просто призвал свою паству выйти на бой – он шел в первых рядах штурмующих, и я видел сам, как его шестопер размозжил голову латнику Рихарда. Личный пример – вот что зажигает пламя в сердцах людей. Я не отправлю в город монахов лишь для того, чтобы создать видимость помощи. Когда я решу, что моя поддержка и впрямь нужна шаттенбуржцам…

Аббат замолчал, лицо его будто окаменело, на нем застыла маска властной гордости. Он смотрел сквозь Николаса, и тот озадачился: уж не мечтает ли старик встать во главе похода против чудовища? Ну-ну…

– Солнце уже к закату клонится, отче, как бы не пришлось мне затемно в город въезжать. На дорогах сейчас… неспокойно.

– Твоя правда, сын мой. Поезжай с моим благословением.

– А впрочем… – Николас сделал вид, что раздумывает, потом лицо его озарилось «внезапной идеей»: – Отче, чем рисковать головой на вечерних дорогах, я бы, с вашего позволения, остался здесь переночевать. Не обременю вас большой заботой, если займу до утра какую-нибудь из пустых келий?

Ему показалось, аббат Герман заколебался, прежде чем дать ответ:

– Что ж, это здравая мысль, сын мой. Нас ты не обременишь. Ступай вниз, там кликнешь привратника, брата Гаспара, он проводит тебя куда нужно.

В тесном дворе Николас внезапно оказался внутри плотного облака пыли. Сгорбленный старик в черной сутане отшатнулся, заслоняясь метлой, точно алебардой.

– Ох, молодой господин! Прощения, прощения просим, молодой господин!

– Не беда, – Николас выдавил из себя приветливую улыбку, потом смахнул с рукава жиппона длинную рыжую иглу. – Вот чудно, и где же у вас тут сосны растут? Я, как из леса к ущелью выехал, не видел ни одной.

– Это… – Древний метельщик подслеповато сощурился, разглядывая добычу гостя. – Это небось с дровами привезли. Небось на телеге, на телеге-то… Ан, может, и ногами принесли, э? Небось, как братья-то с ночи вертались, так сверху и нанесли. Сверху-то сосны растут, на горе, стало быть. Всякий раз оттуда сору наносят, молодой господин. Прямо спасу нет. Каждый день туда шастают то по двое, а то, слышь, и большей кучкой. Натопчут, сору натащат, а мне – знай мети.

– Вот и мети, Карл, – прервал старика суровый, холодный, как вода из ледника, голос. – Метлой мети, а не языком.

Под взглядом появившегося на крыльце аббата монах умолк и съежился, будто его ударили. Бормоча что-то испуганно-просительное и совершенно невнятное, он попятился прочь от настоятеля. Удивленный Николас обернулся к отцу Герману – тот, при всей своей строгости, не казался ему таким уж грозным.

– Брат Гаспар, должно быть, отлучился, – ровным голосом произнес аббат. – Я сам покажу тебе, где ты будешь ночевать.

И он, сделав приглашающий жест, вернулся обратно в большую квадратную башню, бывшую когда-то донжоном замка. Следуя за ним, Николас поднялся на два яруса, прошел мимо покоев настоятеля и взобрался по деревянной лестнице еще на ярус.

– Вот, – аббат распахнул низкую дверь, – располагайся тут. Не обессудь за скудость и тесноту, мы редко принимаем гостей и не держим для них особых комнат.

По-видимому, прежде, еще в бытность Рихарда, здесь обитал кто-то из слуг, а может, и вовсе была кладовая. Маленькая, тесная клетушка: три шага в длину, два в ширину, в ней едва-едва хватило места для грубо сколоченной кровати. Вечерний свет лился в комнату сквозь узкое оконце.

– Тебе принесут поесть и умыться. Если понадобится что-либо, позови – я предупрежу братьев, и кто-нибудь из них будет поблизости.

– Нет нужды беспокоиться обо мне, я мог бы просто спуститься в общую трапезную и…

– Это беспокойство – не о тебе, сын мой, – спокойно заметил аббат, – а о тех, кто вверен моим заботам. Мы живем уединенно, мирские дела все остались для нас за стенами монастыря. Гости извне, как я уже говорил, редкость в обители, и потому каждый такой гость – причина волнений и смущения умов. Отнесись с пониманием.

– Разумеется, отче, – кивнул Николас с почтением, а сам подумал: «Чего уж тут не понять, святой отец. Не хотите вы, чтобы я с братьями болтал».

Сумрачная каморка неприятно напоминала темницу, и он, пожалуй, не слишком бы удивился, если бы услышал, что аббат, уходя, закрывает дверь на замок. Однако тот просто удалился, мягко шлепая по коридору подошвами сандалий.

Снаружи смеркалось, вечер опустился на замок-монастырь, набросил на тяжелые каменные башни кисею теней, протянувшихся с горных хребтов Небельберга. Тени словно проглотили крепость, во дворе совсем стемнело. Сквозь оконце, в которое едва пролезала рука Николаса, он мог разглядеть лишь кусочек вымощенной камнем площадки перед воротами. Там, устроившись на низкой скамеечке, сидел человек в сутане – должно быть, тот самый привратник по имени Гаспар. Короткостриженая голова склонилась на грудь, монах дремал.

Министериал прошелся по комнате – три шага к двери, три к окну. Снова выглянул в узкую каменную щель. Во дворе что-то происходило: четверо братьев разбудили привратника и перемолвились с ним парой негромких фраз. До ушей Николаса донеслось, как ему показалось, слово «пещера». Без долгих возражений Гаспар скрылся под аркой ворот, в вечерней тишине отчетливо скрипнули железные петли.

«Наверное, калитку открыл», – решил молодой человек. Он чувствовал к происходящему смутный интерес.

Монахи между тем один за другим исчезли в сгущающемся сумраке, опять заскрипел плохо смазанный металл, и вскоре привратник занял свое насиженное место на скамье.

– Какого дьявола? – пробормотал Николас, сосредоточенно хмуря тонкие брови. – Куда эти четверо собрались на ночь глядя?

Он снова проделал путь в три шага к двери, повернулся, с отвращением посмотрел на кровать, укрытую тонким сенным матрасом.

– Воронье чертово! В конце концов, никто не брал с меня слова, что я буду здесь сидеть!

Решительно повернувшись к выходу, Николас уже потянулся к двери, как вдруг она сама распахнулась перед ним. На пороге комнаты воздвиглась огромная фигура – широкоплечий и высокий, как Голиаф, детина в черном монашеском облачении вынужден был согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низким косяком. Оказавшись внутри, гигант разом занял большую часть клетушки. Оторопевший министериал увидел лицо, будто вытесанное плотницким топором из дубового бревна, – массивные, тяжелые черты, грубые скулы, подбородок булыжником, густые и не светлые даже, а какие-то белесые волосы и брови. Голиаф взглянул на гостя с равнодушием деревянного идола, возвышающегося посреди языческого капища… и протянул ему большую глиняную миску. Николас принял ее почти машинально, а великан поставил у порога деревянное ведро с водой и вышел, так и не вымолвив ни слова.

Когда дверь за ним закрылась, молодой человек еще пару минут стоял в неподвижности, пока не осознал, что старательно прислушивается. Он помнил, как шлепали по дощатому полу сандалии аббата, как тихонько подпевали его шагам плохо пригнанные половицы. А тут настоящий гигант, человек-гора – и ни шороха, ни скрипа, никакого иного звука.

– Чертовы… – Николас осекся и, помедлив еще секунду, осторожно выглянул в коридор. Там было пусто и темно, на стене, с трудом рассеивая сумрак, чадила масляная лампа. Гигант ушел, но вместе с ним ушло и желание побродить без спроса по бывшему замку.

В миске обнаружились два больших желтых яблока, хлеб, кусок козьего сыра и кружка с молоком – тоже, несомненно, козьим. Что ж, могло быть и хуже. Вздохнув, Николас умылся ледяной водой из ведра, сел на жесткую постель и принялся за трапезу.