Тени Шаттенбурга - Луженский Денис. Страница 68

– Это да, это мне подходит. Так вот, есть там в сарайном углу паук…

День восьмой

1

– Не понимаю я тебя, зятек, – задумчиво сказал Вернер. – Ох, не понимаю.

Тесть пришел утром, едва кухарка убрала посуду. Может, и к лучшему: не придется усаживать за стол, соблюдая приличия, расспрашивать уважительно о делах. Тем более что по лицу старого лиса Ругер сразу угадал: разговор предстоит не из легких.

– И что же вам непонятно? – спросил бургомистр.

Конечно, ему было совершенно ясно, что именно не по нраву тестю, но пусть тот сам пройдет весь путь – от первых намеков до обвинений, которые старик наверняка бросит зятю в лицо. Фон Глассбах не только не собирался ему помогать, но и надеялся, что успеет собраться с мыслями, прежде чем тот разойдется на полную.

А Вернер посмотрел на собеседника так, словно без труда читал все его уловки, видел его насквозь.

– Мы же тогда договорились обо всем. А? Ты говорил, что укажешь гостям на их место, что сам со всем разберешься. Я-то, дурак, уши развесил. Думал, дня за три ты управишься, а я как раз успею обернуться, вытащу свой меховой обоз с переправы. Хотел на московитских мехах хорошие деньги сделать, и польза от этого была бы не только мне, но и городу.

Он шагнул к столу, из кувшина налил в глиняную кружку молока, сделал несколько глотков и перевел дыхание.

– И вот я с обозом управился, а зятек-то мой… подвел.

Он посмотрел на Ругера так, что тот мигом вспомнил все истории, ходившие о Вернере среди горожан. Будто к нынешнему своему положению торговец шел по чужим головам; будто перехватывал выгодные заказы, разоряя конкурентов; будто для него нет ничего важнее золота и власти, и ради них он готов на все. Не то чтобы фон Глассбах когда-то испытывал иллюзии насчет своего тестя – их не было, даже когда он только-только породнился с самым богатым купцом Шаттенбурга. Но все-таки верилось ему до поры, что во всех своих делах Вернер руководствуется, прежде всего, благом города. Пока однажды он не решился увидеть истинное лицо этого человека.

– А ведь я тебе доверял, зятек, – голос купца с каждым словом делался тише и при этом страшнее, потому как все больше походил на шипение змеи. Казалось: огромный гад свернул свои кольца на досках пола, и голова, закованная в роговую чешую, гипнотически танцует перед Ругером, мелькает раздвоенный черный язык, а желтые пустые глаза втягивают собеседника, поглощают без остатка…

Он мотнул головой, и будто растаял застящий взор зловещий призрак: перед ним остался лишь невысокий сухонький старик. Впрочем, в нем ощущались такая сила и уверенность в себе, что фон Глассбах даже отступил на шаг. Словно ожидавший этого признака слабины, Вернер мгновенно шагнул вперед.

– Тварь помойная! – прошипел торговец. – Из дерьма тебя поднял, в люди вывел, а ты что творишь, погань?! Всю жизнь положил на городишко этот сраный, жил им, дышал им, а ты куда его загнать хочешь?!

Глаза старика сверкали, кулаки сжимались, и столько ярости, столько страсти было в голосе тестя, что на миг Ругер растерялся. Но только на миг.

– Жизнь положил на город? – поднял он бровь. – Окстись, Вернер, скорее ты всю жизнь тянул из него соки.

– Что-о?! – От возмущения у купца перехватило дыхание.

– Это правда. Твои неудачи оплачивает Шаттенбург – а неудач этих с каждым годом все больше. Работники на твоих лесопилках живут впроголодь, каждый геллер считают. Да, ты вкладываешь деньги в город, но, вложив серебряк, вынимаешь полновесный золотой. Ты – как пиявка, тянешь кровь, тянешь… Но пиявка-то насосется и отвалится, а ты ведь не насытишься никак. Да бог с ними, с деньгами, – если бы дело было только в них. Зачем ты лезешь в игры с императорским посланником? Для чего? Говоришь, город тебе родной, но чем ты помог ему сейчас, когда над нами сгущаются ужас и мрак? Людей убивают средь бела дня, а ты норовишь помешать тому, кто может нам помочь. Я был дураком, что не стал противиться тебе. Жалею, что поддался твоим словам. Какого черта мериться причиндалами, когда все мы на краю гибели?! Твои деньги не спасут город! Твои деньги, твой обоз мехов, твои купеческие связи – сейчас они не значат ни-че-го и не стоят ни чер-та! Шаттенбург спасут лишь мечи и отвага, старый ты дурак! И я не пойду больше у тебя на поводу – потому что будь я проклят, если позволю горожанам платить жизнями за твою жадность и собственную трусость!

Ругер перевел дыхание и лишь теперь ощутил боль в ладонях: он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в кожу. А потом взглянул на тестя – и чуть не рассмеялся.

– Ты… ты… – прохрипел старик, дрожа как в ознобе. – Ненавижу… ненавижу!

Левое веко Вернера дергалось, будто кто-то раз за разом тянул за привязанную к нему ниточку, на лбу синим канатом вздулась жила. Раньше – год, месяц… да что там, день назад! – фон Глассбах, увидев такое, потерял бы дар речи от ужаса. Но сейчас он чувствовал себя свободным: впервые за многие годы – быть может, даже за всю жизнь – Ругер делал то, чего ему хотелось. И пусть он все еще испытывал страх – за город, за живущих в нем людей, но это обычный человеческий страх, вызванный ответственностью за чужие судьбы. А вот Вернер – эта жалкая старая черепаха – его уже не пугал.

Купец явно хотел еще что-то добавить к своему «ненавижу», но осекся – наверное, увидел в глазах Ругера решимость, которой прежде не знал. И понял: пора его власти над зятем миновала.

– Что ж, – произнес Вернер. – Ты сказал, я тебя услышал. Теперь посмотрим, хватит ли у тебя – ну и у твоих новых друзей, конечно, – силенок со всем этим справиться.

Круто развернувшись на каблуках, он вышел. А фон Глассбах уставился на захлопнувшуюся дверь, гадая, почему у его победы такой мерзкий привкус пепла.

– А где же батюшка? – раздался с лестницы голос Марты. – Вы уже поговорили?

– Да, поговорили, – рассеянно отозвался Ругер. Потом налил себе молока в чистую кружку, поднес ее ко рту…

– Наконец-то ты послал его к черту.

Он едва не поперхнулся. С трудом проглотил питье, преувеличенно аккуратно поставил кружку на стол. И лишь затем удивленно посмотрел на жену. Как это понимать?

– Я знаю, что очень мало значу для тебя, – негромко продолжила она. – И всегда знала это. Но я любила… И мне больно было видеть, как он заставляет тебя делать то, что тебе противно, – день за днем, год за годом. А сейчас я горжусь тобой. Конечно, это ничего не изменит, как и мне не заменить тебе молодую женщину. Просто хочу, чтобы ты это знал.

Мимоходом он отметил: ей, выходит, известно про Эльзу. Однако… Может ли быть так, что все эти годы он был настолько туп, что в своей ненависти к Вернеру вымещал все обиды и бессилие на Марте?

Жена стояла, крепко держась рукой за перила, но Ругер вдруг понял: она боится упасть. У нее, наверное, сейчас ноги подкашиваются от страха, но Марта старается его превозмочь. Зажатый в другой руке платок пальцы комкают нервно, судорожно. И голос… как дрожит ее голос!

Бургомистр смотрел на жену, словно увидел ее впервые. Вроде бы все так знакомо: это платье, которое она любит, а он терпеть не может, эти опостылевшие кудряшки, эти складки, залегшие в углах рта. В то же время перед ним стояла другая – незнакомая женщина. Женщина, которую он мог бы… понять? Принять? Или даже полюбить? Ведь тогда, много лет назад, Ругер втайне надеялся, что в его браке по расчету все-таки окажется хоть немного любви.

– Марта фон Глассбах, – сказал он, и голос его неожиданно сорвался, – нам… нам надо поговорить.

2

Говорят, что летний день год кормит. Но и осенью работы хватает – если, конечно, не хочешь зимой зубы на полку класть. Детвора из «гнезда» эту науку знала хорошо, потому и старалась вовсю. Заготовили дров, репы да лука, моркови да капусты, запасли овса с ячменем – хватит на долгую зиму, будут у них через день то каши, то похлебки. Но запас карман не тянет, особенно запас съестной, так что каждый день «птенцы» отправлялись на работу – помогали горожанам за денежку малую или хлеба кусок, копали камышовый корень на муку, ловили и сушили рыбу.