Рассвет. XX век (СИ) - Colonel Lt. Страница 3

Всё это пришло ко мне, пока я слушал патрульного Флюмера. Но благодарности к нему я не испытывал. Её перечеркнуло отвращение. К его напыщенной роже. К тому, с каким предвкушением он разглядывал Генриха и его мать. К тому, что он представлял собой — и как человек, и как носитель идеологии.

Только в очень неправильном, очень сломанном, очень страдающем обществе могли укорениться взгляды таких людей, как Эрик Флюмер.

Но способен ли я что-то сделать с обществом, обречённым на гибель?

Исправить. Починить. Излечить.

Ответ пришёл из тайников сознания, в которых хранились мои пока запечатанные воспоминания.

Да, способен. И сделаю. Я подарю ему будущее, которое он заслуживает. Правильное.

Без колебаний я встал на пути полицейского.

— Вы это бросьте. Я прошёл всю войну от самого её начала, и в моей роте хватало отличных парней с еврейской кровью в жилах! Были среди них и герои, представленные к наградам, да не безделушкам вроде железных крестов [6]! В моих товарищах жил исконный немецкий дух, герр Флюмер, они защищали наше отечество, ковали наше будущее, не жалея себя. А кроме того, посмотрите на этих людей. Разве заметно, что они нажились на войне? На них нет ни золота, ни шелков. Они — такие же граждане нашей страны, как и мы. Я требую, чтобы вы извинились перед этой женщиной и её ребёнком. Быть может, они потеряли мужа и отца в тех же траншеях, которые штурмовал я, — а вы смеете голословно винить их в бедах, постигших рейх!

Флюммер ошарашенно уставился на меня. Его можно было понять. Подобно всякому стайному животному, которое слабо по одиночке, он чувствовал себя всемогущим, стоило ему оказаться среди единомышленников. Я же отказался подыграть ему, отказался разделить его идеалы — и он остался в меньшинстве. Обвинения, которыми он самонадеянно раскидывался, теперь звучали жалко, — ведь за ними не стояло толпы.

— Как можно… Как можно вступаться за них! Эти имеют привычку маскироваться, сходить за добропорядочных немцев, но это притворство. Они гнусные лжецы и заговорщики, а вы, поддерживая их, — мерзкий предатель нации! Сколько платит вам большевистская ячейка, чтобы вы ратовали за смерть Германии⁈

Я демонстративно размял кулаки. Запугать одинокого Эрика было бы нетрудно, однако я хотел вдобавок обратить против него его же оружие — начищенный до блеска рьяный патриотизм.

— Значит, я предатель? Мы с боевыми товарищами сидели вокруг жалкого огарка, пока сверху на нас обрушивался заградительный огонь. Я помню их лица, помню мужество в них, самообладание и готовность умереть — за свою страну, за общее будущее. В их глазах горела несгибаемая воля! Они верили, что здесь их встретят как героев. В тылу остались их семьи, которых они, быть может, больше никогда не увидят. Но они знали, что о родных их позаботятся, что вся страна едина в стремлении одержать победу. И там уж никому не было дела, еврей ты, балт или франконец. Все они с именем кайзера на устах бежали на вражеские линии. Вы утверждаете, что многое повидали. Но видели ли вы когда-нибудь атаку врагов после атаки хлором? Слышали ли свист снаряда — и радовались, потому что снаряд, предназначенный им, был бы беззвучным? Дрожали ли от ужаса, который предшествует броску через ничейную землю?

Флюмер издал странный звук — что-то среднее между вскриком и кашлем, когда я от избытка демонстрируемых чувств взмахнул руками в опасной близости от его лица.

— И на что это вы намекаете, когда говорите о большевиках? Какая чушь! Честных бойцов и после войны держит вместе братство, куда более крепкое и нерушимое, чем любое сборище крикунов!

Я подступил к Эрику вплотную. Ему пришлось запрокинуть голову, чтобы встретиться со мной глазами. Он покраснел от злости, его рука стиснула рукоять резиновой дубинки. Противостояние взглядов продлилось недолго: он быстро отвёл свой. Плечи его поникли. Я наклонился к Флюмеру и прошептал:

— Поверьте, я в силах отличить боевое ранение от приступа подагры. А тылового кашевара — от фронтовика с медалями. Извинитесь за то, что наплели здесь, и я, так уж и быть, прощу вас. Иначе быть беде — мои боевые товарищи не поймут, если я отступлюсь.

Голосовые связки у Макса не подходили для шёпота. Правильнее было бы сказать, что я просипел своё требование, притом в угрожающей манере. Так это должно было смотреться со стороны.

Я почти видел, как вращаются шестерёнки в мозгах Эрика. Он мог арестовать меня — за оскорбление полиции, за нарушение порядка, ещё за какую-нибудь выдуманную чушь.

По крайней мере, он мог попытаться.

[1]… Патрульный из шупо… — германская охранная полиция (Schutzpolizei), преобразованная из полиции безопасности, зипо (Sicherheitspolizei), в 1920 по требованию стран Антанты.

[2]… жабоедов и томми. — клички для французов и англичан от немцев времён Первой мировой, использовались и во Второй.

[3] Удар в спину (нем. Dolchstoß) — популярная в то время в правых кругах теория заговора о том, что поражение в войне случилось не из-за ошибок верховного командования или экономических причин, а стало следствием происков социал-демократов и большевистского иудаизма.

[4] Вальтер Ратенау был министром иностранных дел Германии еврейского происхождения. Убит праворадикальными боевиками 24 июня 1922 года.

[5] Шмаргендорф — район Берлина на юго-западе города.

[6] Железный крест — к началу ПМВ: военный орден Пруссии, но фактически стал общегерманской наградой. В годы войны вручался так часто, что утратил высокий статус. После учреждения Веймарской республики он, как и другие ордена, был упразднён.

Глава 2

Идеально выбритое лицо доблестного служителя закона покраснело, побледнело и наконец позеленело. Куцый умишко Эрика, столкнувшись с непосильной задачей, откровенно буксовал. А я с интересом наблюдал за его мучениями.

Будь я слабее, Флюмер арестовал бы меня без раздумий. Уж причину-то он подыскал бы. Подрыв государственного авторитета, учинение беспорядков, бунт против власти. К несчастью для него, мой сжатый кулак был размером с его голову. Наше противостояние выйдет запоминающимся, но кратким. Я отправлюсь по своим делам, а он останется лежать на земле, пока не придёт в себя, — возможно, раздетым до нитки. Мало ли нищих бродит по берлинским улицам?..

Но что дальше? А дальше — возвращение в родной участок, составление отчёта, рассылка ориентиров преступника… Меня-то, может, и поймают. Привлекут как свидетелей или соучастников Генриха и его мать. Когда всплывут неудобные подробности о высказываниях самого Флюмера, поднимется скандал. Далеко не каждый в Германии был антисемитом. В участок нагрянет инспекция. Еврейская община, почуяв слабость, непременно наймёт задержанным лучшего адвоката. А там подтянутся журналисты из какой-нибудь газетёнки социалистического толка, нащупавшие сенсацию, — и пустяковое дело раздуется до невообразимых масштабов.

Чего доброго, левое движение, составлявшее большинство в правительстве, на время отложит свои межпартийные склоки. Оно использует этот случай, чтобы ударить по полиции — оплоту правой мысли, куда ушли многие из расформированных фрайкоров [1]. Не следовало забывать и про то, что я упомянул боевых товарищей. Вдруг за моей спиной стоят если не могущественные покровители, то хотя бы небольшая, но дружная организация вчерашних ветеранов…

Но до всего этого нужно было ещё дожить. Потому как я могу и переусердствовать ненароком, если меня примутся арестовывать. На том и оборвётся история жизни Эрика Флюмера.

Чтобы ускорить его мыслительный процесс, я надавил:

— Ну? Я не буду ждать целый день. Живее!

Патрульный вздрогнул и съёжился. Опомнившись, он вздёрнул подбородок, щёлкнул каблуками. Слегка поморщился от приступа боли в поражённой подагрой ноге и с запинками выдавил:

— Признаю, что выразился чересчур несдержанно, герр Кляйн. Любой народ, который проливал кровь за рейх и кайзера, достоин уважения. Я прошу прощения и у вас, фрау, и у вашего ребёнка.