Отравленная маска - Вербинина Валерия. Страница 9
– А еще, барышня, недавно приезжал какой-то человек, весь в золотых перстнях, из себя очень важный и словеса сквозь зубы цедил.
Амалия отвернулась и поглядела за окно.
– Бороздин, – сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно.
Даша энергично кивнула и продолжала:
– Лакей Петруша случайно кое-что слышал…
«Подслушивал под дверью», – мелькнуло в голове у Амалии.
– У него векселя, подписанные вашим батюшкой.
Амалия по-прежнему рассеянно глядела за окно.
– А Лариса Сергеевна… – Даша собралась с духом, – их выкупила.
По совести говоря, Амалия должна была чувствовать лишь благодарность к своей двоюродной тетке, которая вовсе не обязана жертвовать ради них деньгами, однако ничего подобного не ощущала. Амалии было немного скучно, немного стыдно и очень неприятно. Вот и все.
– А еще говорят… – начала Даша, но тут же замолчала и стала с удвоенным рвением расчесывать волосы Амалии – вошла Аделаида Станиславовна.
– О, да ты прекрасно устроилась, – заметила мать, окидывая взором угрюмую комнату, явно похорошевшую от женской заботливой руки. – Амели! Нам надо поговорить.
Даша, сообразив, что она тут лишняя, быстро ретировалась. Амалия почувствовала глухое недовольство.
– Я вас слушаю, maman, – промолвила она со вздохом.
Аделаида Станиславовна села напротив дочери и взяла ее руки в свои. Руки были холодны, как лед.
– Дорогая, – внезапно сказала мать, – я сделаю все, чтобы ты была счастлива.
«Этого-то я и боялась», – подумала Амалия.
– Скажите мне прежде одну вещь, maman, – проговорила она, страдальчески щурясь. – Мы разорены?
Момент предоставлял неограниченные возможности для незаурядной драматической сцены. Аделаида Станиславовна набрала в грудь побольше воздуха – но увидела в глазах дочери искорки, которые, бог весть почему, мгновенно заставили ее переменить решение.
– Я бы не стала употреблять это выражение, – проговорила она, тщательно подбирая слова. – Но – наши дела очень плохи. Все так запуталось…
Призрак нищеты вытянулся во весь рост перед Амалией и глумливо высунул красный лоскутный язык. Она поморщилась, и видение исчезло.
– Что же нам делать? – просто спросила Амалия.
Аделаида Станиславовна выпустила ее ладони и погладила дочь по рукаву.
– Ну, Амели! Мы что-нибудь придумаем. Всякое ведь может произойти, верно? Вдруг Надежда Львовна, бездетная кузина Константина, умрет и оставит нам наследство.
Амалия поморщилась.
– Она уже лет двадцать умирает, – со всем эгоизмом молодости заявила она, – и будет умирать еще четверть века, а в конце концов переживет нас всех.
– Ну, может, еще кто-нибудь умрет, – оптимистично заметила Аделаида Станиславовна. – Или ты, к примеру, выйдешь замуж за хорошего человека, и… и все наши трудности разом перестанут существовать.
Амалии отчего-то стало жарко. Она передернула плечами и уставилась в угол.
– Дорогая, – предостерегающе сказала мать. – Уверяю тебя, выйти замуж вовсе не так уж плохо. И потом, никто тебя вовсе не неволит. Тебе пришлось очень многое пережить в последнее время. Тебе надо отдохнуть, развеяться. Съездишь на бал, потанцуешь, познакомишься с ровесниками… – Губы Аделаиды Станиславовны дрогнули. Амалия упорно не поднимала взора. – Полно, дорогая, ты ведь уже не маленькая, должна все понимать. Помни: я на тебя рассчитываю.
Аделаида Станиславовна поднялась с места.
Амалия понимала – нельзя до бесконечности злоупотреблять великодушием тетки, нельзя надеяться на неожиданное наследство, нельзя сидеть сложа руки. И все-таки в глубине души она роптала. Что до Аделаиды Станиславовны, то вначале она использовала разговор о замужестве дочери лишь как предлог, чтобы навести мосты к богатой купеческой вдове и найти с ней общий язык, теперь же, перебрав все возможности, она окончательно убедилась: иного выхода нет. Именно для того, чтобы выдать Амалию замуж, Аделаида Станиславовна решила пока не возвращаться в родовое имение. Тамарино располагалось в Полтавской губернии, и все женихи в тамошних краях были наперечет. То ли дело древняя столица – тут определенно есть над чем поразмыслить. Однако жизнь в ней не то что в какой-нибудь украинской деревушке, где тишь да гладь, глушь да благодать, – большой город требует больших жертв, и не только человеческих. Пребывание в Москве вряд ли оказалось бы им по средствам, не приди к ним на помощь «великодушнейшая, добрейшая, честнейшая» Лариса Сергеевна. Особенно двоюродной тетушке пришлась по душе Амалия – скромная, серьезная и спокойная, не то что нонешние барышни, которые своей резвостью хоть кого с ума сведут. И Лариса Сергеевна с удвоенной энергией взялась за устройство ее судьбы.
– В этом мире для женщины есть только одно приличное занятие: замужество! – заявила купеческая вдова и стала подыскивать Amélie подходящую партию.
Как известно, партии, особенно подходящие, на дороге не валяются, и для их привлечения приходится хорошенько попотеть. Для начала Амалию сводили к портнихе, обшивавшей всех купчих по эту сторону Яузы. Портниха сшила добротное палевого цвета платье, надев которое Амалия разом подурнела, постарев лет на десять. (Палевый, к вашему сведению, вовсе не синий, не красный и не изумрудный, а всего-навсего блекло-желтый, что и неудивительно, принимая во внимание, что paille по-французски означает «солома».)
– Charmant! Délicieux! Чудесно! Восхитительно! Бесподобно! – вскричала Аделаида Станиславовна, едва завидев платье; но стоило Ларисе Сергеевне шагнуть за порог, неугомонная полячка шепотом велела Амели отдать палевого монстра ей, а она уж подыщет в своем гардеробе для дочери что-нибудь более подходящее. Так Леля получила в свое неограниченное пользование восхитительное голубое платье, расшитое серебром, а Аделаида Станиславовна героически облачилась в купеческую рухлядь, объяснив изумленной благодетельнице, что, дескать, фасон палевого шедевра был столь очарователен, что она, Аделаида, не смогла устоять перед искушением. Надо сказать, Лариса Сергеевна охотно ее извинила.
После портнихи наступила очередь парикмахера. Он обошел вокруг Амалии, насупил брови и объявил, что ее прическа никуда не годится, да и вообще прямые волосы сейчас никто не носит. Больше всего на свете Амалия ненавидела локоны, но делать было нечего – кауфер уже подступился к ней с раскаленными щипцами, предвкушая, какую образцовую мадемуазель он сотворит из этой очаровательной барышни. Увы, дело не заладилось, ибо обычно ловкий парикмахер ухитрился уронить щипцы себе на ногу, простреленную еще в достопамятную Крымскую кампанию. Вопли, раздавшиеся непосредственно после этого трагического инцидента в салоне почтенного француза, непереводимы решительно ни на какие языки, по крайней мере в одобренном цензурой виде. Лариса Сергеевна поспешно увела племянницу, которая была весьма удручена происшедшим и едва сдерживала слезы. Сам парикмахер, впрочем, потом клялся своему соотечественнику, обувщику Шарпантье, что cette canaille blonde [19] пребольно уколола его булавкой в ляжку, едва он приблизился к ней с щипцами. Но такое его заявление никак не вяжется с нежным обликом мечтательной Амели, и… в общем, будем считать, что все это подлые наветы и гнусная клевета.
По счастью, визитом к куаферу все приготовления к выводу барышни Тамариной в свет были завершены. Амалию ничему не требовалось учить: она превосходно танцевала, играла на фортепьяно, получила основательное домашнее образование и говорила на пяти языках – французском, польском, немецком, итальянском и даже английском, хотя доподлинно известно, что последний совершенно непригоден для светского общения, так как все сколько-нибудь стоящие люди говорят по-французски, а от тех, кто не владеет этим ласкающим слух наречием, заведомо нельзя ждать ничего хорошего. Пожалуй, будь у барышни Тамариной поболе приданого, она бы определенно была обречена на успех.
Первый выход в московский свет был приурочен к большому балу у Ланиных. Накануне донельзя взволнованная Лариса Сергеевна устроила смотр Амалии, приказывая ей поклониться, подать руку воображаемому кавалеру, присесть и улыбнуться, а Аделаида Станиславовна поднесла дочери жемчужный убор, изъятый из бог весть каких потайных закромов. В голубом с серебром платье, в жемчугах, с простой, но изящной прической Амели была неотразима, и Лариса Сергеевна, вспоминая себя саму в этом возрасте и свой первый выход в свет, непозволительно расчувствовалась. Ведь и она сама была когда-то худой девушкой с торчащими лопатками и невыразительным лицом, до того как превратиться в тяжеловесную, суровую, уверенную в себе особу, не питающую заблуждений ни на чей счет. Аделаида Станиславовна роняла слезы умиления, глядя на дочь; она и в самом деле была растрогана.