Испытательный срок - Хадсон Дженис. Страница 40

– А потом я перестал им быть.

– Перестал? А разве ты не мой сын?

Ник удивленно уставился на Генри.

– Что ты хочешь этим сказать?

Генри схватил его за руки.

– Какая разница, от чьего семени ты произошел? Ты был моим сыном семнадцать лет. Если я и не зачал тебя…

– Если?!

– Да, если, черт побери! – Генри все крепче сжимал его руки. – Подумай, Ник, а что, если все это неправда? Если твоя мать солгала?

Ник освободил руки и отвернулся.

– Она не солгала, и ты знаешь это.

– Я не знаю этого. Я никогда не знал этого. Она могла солгать, и если она это сделала, то это было самой отвратительной шуткой в ее жизни.

Ник повернулся и покачал головой.

– Но зачем ей надо было это делать?

Генри вздохнул.

– А ты помнишь что-нибудь еще из сказанного в тот вечер?

– Нет. Помню только, что мать из-за чего-то сильно разозлилась. Но она ведь все время из-за чего-то злилась.

– А ты не помнишь, из-за чего она пришла в ярость в тот раз?

– Нет. А разве это имеет значение?

– Не знаю, – сказал Генри. – Может быть. Ты знал, что мать уже носила тебя под сердцем, когда мы поженились?

Ник удивленно закатил глаза.

– О Боже, еще одна страшная семейная тайна! Как будто одной не было более чем достаточно.

Генри пропустил слова Ника мимо ушей.

– Я женился на ней не потому, что она забеременела. Я женился потому, что хотел этого. Я с ума сходил по твоей матери. – Генри улыбнулся. – Она была такая красивая!

Ник стал наблюдать за кубиком льда, тающим в его бокале.

– Я помню.

– Однако, – продолжал Генри, – когда тебе было года два или три, твоя мать вдруг поняла, что супружество и материнство не совсем то, о чем она думала, выходя замуж. Фирма была тогда совсем небольшим предприятием, и у нас вечно не хватало денег. Меня почти все время не было дома.

Генри с философским видом пожал плечами и продолжал:

– Мать твоя уставала, становилась раздражительной и наконец поняла, что с нее хватит. Сказала, что хочет развестись. Я сказал, что, если она действительно хочет уйти, я не стану ей препятствовать, но не позволю забрать с собой тебя. Думаю, она никогда не простила мне этого. Вот тогда-то, я думаю, твоя мать и начала меня ненавидеть. Как бы то ни было, она осталась. Потому что любила тебя.

Ник фыркнул.

Генри налил себе еще немного бурбона.

– Я тоже мало что сделал, чтобы исправить положение. Я был женат на своей работе в большей степени, чем на твоей матери. Но ты… ты был моим другом, моим любимцем. Ты везде ходил со мной. Боже, о чем я только думал тогда? – Генри провел рукой по седеющим волосам.

Ник внимательно слушал воспоминания Генри о том, насколько они были близки. Генри вспоминал такие вещи, которых Ник и не замечал, а если замечал, то старался не обращать внимания. С годами, когда самолеты начали интересовать ребенка больше, чем еда и игры, мать все больше ревновала Ника к отцу, и не без оснований.

– Когда я сказал ей, что учу тебя летать, это было выше ее сил. Именно тогда она и сказала, что уходит, что я могу ни с кем больше тебя не делить, если только захочу. А после этого выпалила свою убийственную новость.

Ник был благодарен Генри за то, что он не произнес вслух слова, прозвучавшие в тот вечер.

– Итак, она могла соврать. Она была в ярости, она могла солгать просто для того, чтобы причинить нам боль. Все эти годы мы с тобой предпочитали верить, что мать семнадцать лет хранила тайну, а потом открыла ее. Но разве не могло быть иначе? Что все семнадцать лет были правдой и лишь один последний вечер – ложью. Если бы она не ушла от нас, не свалилась с той чертовой горы, пытаясь произвести впечатление на своего инструктора, мы могли бы спросить ее об этом.

Ник хорошо помнил ту боль, которую причинило ему известие о гибели матери. Это было на последнем курсе университета. Боль смешивалась с чувством вины, с ощущением собственного предательства. Ник прогнал от себя эти воспоминания.

– А если мать все же не солгала?

Только послушай себя, ты, дурак!

Ведь он даже не стал спорить с бредовыми фантазиями Генри. Неужели ему так сильно хочется вернуть себе отца, что он готов схватиться даже за такую тоненькую соломинку?

– Даже если и не солгала, – Генри развернул Ника лицом к себе, – какое это имеет значение? Все равно ты мой единственный сын. Другого не было и быть не может. Так почему же мы оба позволили этой женщине разделить нас? И сколько мы еще будем упрямо скрывать друг от друга то, чего хотим оба?

Глаза защипало еще сильнее, сердце забилось чаще. Ник видел все словно сквозь пелену тумана.

– И чего же, по-твоему, хотим мы оба? – осторожно спросил он.

Генри снова крепче сжал его руку.

– Я хочу… я хочу вернуть себе сына, Ники.

О Господи! Генри не называл его Ники с двенадцати лет, когда мальчик твердо заявил, что считает это имя слишком детским.

– А ты, – продолжал Генри, – я думаю, я надеюсь, хочешь снова обрести отца.

Глаза Ника наполнились слезами. Он боялся поверить в то, что слышал, и в то же время не мог отрицать, что действительно очень хочет вернуть отца. Потом Ник увидел слезы на щеках Генри. Многие годы боли и отчаяния отступали перед умоляющим выражением глаз Генри и любовью к нему, которая оживала в сердце Ника.

Робко шагнув вперед, Ник оказался в объятиях отца. Они сжали друг друга так крепко, словно надеялись задушить этим объятием все дурное, что было между ними за эти годы, и, пережив очищающую бурю, молча пообещать друг другу, что в будущем все будет иначе.

Они долго не разжимали объятий. Потом Ник чуть отстранился от отца, немного смущенный слезами, катящимися по его щекам. Тряхнув головой, Ник постарался избавиться от них.

Генри рассмеялся. Дрожащей рукой он сам вытер щеки сына.

– Сопливый мальчишка!

Ник улыбнулся и, в свою очередь, смахнул слезинку с его щеки.

– Да, но посмотрите только, от кого я это слышу!

Генри вдруг застыл, улыбка исчезла с его лица.

– Какова бы ни была правда, Ник, я хочу, чтобы ты помнил одно: ты мой сын и я люблю тебя.

Ник снова притянул к себе и заключил в объятия человека, который вырастил его когда-то. Сдавленным голосом он произнес:

– Я тоже люблю тебя, папа!

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем Ник почувствовал, что стоит на ногах достаточно крепко, чтобы отойти на несколько шагов.

– Что ж, пора освежить содержимое наших стаканов, – хрипло произнес Генри.

Минуту спустя оба сидели бок о бок на диване с полными стаканами в руках.

– Ты хочешь рассказать мне, что произошло между тобой и Сэмми?

Ник, ссутулившись, уронил голову на диванную подушку.

– Что еще могло случиться?! Я, как всегда, раскрыл рот. Мое самолюбие было задето. Я подумал… Я подумал, что между нами возникает настоящая близость. А Сэмми вдруг снова решила превратиться в ледышку.

– И тебе было больно?

Ник пожал плечами.

– Да, больно.

– И тогда ты сказал что-то обидное, хотя вовсе не думал так на самом деле? И что же ты собираешься делать теперь?

– Я пытался извиниться, но ты ведь видел: Сэмми не подпускает меня к себе ближе, чем на десять футов.

– Так ты собираешься сдаться?

Сдаться? Потерять Сэмми? Только не это! Господи, помоги ему, только не это! Ник выпрямился.

– Конечно, нет.

Генри хлопнул его по спине.

– Молодец, парень!

– Но я не знаю, сколько еще смогу выносить ее холодность.

Генри закинул ногу на ногу и облокотился на колено.

– Помнишь время, когда тебе было девять лет и твои одноклассники заявили, что не возьмут в свою бейсбольную команду зубрилу, который учится на одни пятерки?

Ник нахмурился, потом улыбнулся, вспомнив.

– Я тоже помню, – продолжал Генри. – Ты не обратил тогда на них никакого внимания, взял свою клюшку, вышел на поле и отбил самый зверский удар с подачи этого маленького чертенка Уотсона. Мяч даже вылетел за забор.