Женщины-чекистки - Бережков В. В.. Страница 26

Мне кажется совершенно нелепым, чтобы человека, в такой степени безмерно преданного делу партии, можно было бы запереть в лагерь. Не сомневаюсь, что и там, если только позволит ее здоровье, она будет трудиться в первых рядах. Но зачем брать у нее насильно то, что она сама в любой момент отдаст добровольно — труд, самую жизнь…»

На это письмо Сталин не ответил. Участь Марианны Анатольевны была предрешена.

Перед отъездом Герасимовой в ссылку с утра до позднего вечера Юрий Либединский стоял у ворот Бутырской тюрьмы, ждал возможности передать Марианне теплые вещи, но так и не дождался.

Известный критик и литературовед Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970) в своей публикации «В июне 1954 года» привел рассказ Александра Фадеева о случившемся с Марианной Герасимовой:

«Красивая женщина была и замечательная коммунистка. Она в НКВД занималась как раз делами культуры. Но к тому времени, когда Берия ее арестовал, она уже ушла из этого ведомства. Я написал ему письмо. Проходит месяц, другой, третий — нет ответа. А ведь я — Фадеев, член ЦК, как же так? Ну, думаю, я сделал ошибку, что опустил письмо в общий ящик в приемной на Кузнецком, куда жены опускали свои письма со слезами. Я передал ему (Лаврентию Павловичу Берии — авт.) новое письмо другим способом. В нем я писал, что считаю Марианну (мы все ее Мурашей звали) кристально честным коммунистом и готов ответить за нее, как и за себя, партийным билетом. Опять идет неделя за неделей. Недели через три, а может быть, и через месяц раздается звонок.

— Товарищ Фадеев?

— Да.

— Письмо, которое вы написали Лаврентию Павловичу, он лично прочитал и дело это проверил. Человек, за которого вы ручались своим партийным билетом, получил по заслугам. Кроме того, Лаврентий Павлович просил меня — с вами говорит его помощник — передать вам, что он удивлен, что вы, как писатель, интересуетесь делами, которые совершенно не входят в круг ваших обязанностей как руководителя Союза писателей и как писателя.

Секретарь Берии повесил трубку, не ожидая моего ответа. Мне дали по носу, и крепко. Марианну в общем порядке послали в «Алжир». Все работники ГУЛАГа, то есть Главного управления лагерей, конечно, лично ее хорошо знали, любили и жалели. Ей предложили работать в администрации или даже в ВЧК, но она, гордый человек, была оскорблена несправедливо возведенным на нее обвинением до последней степени… Если даже сам Берия не сумел ей ничего пришить, кроме недогляда по службе (мало, оказывается, арестовывала), значит, за ней решительно ничего не было».

Наказание Герасимова отбывала в Карлаге. Ее подругами по несчастью были жены «врагов народа». Эти женщины были осуждены не за какие-то преступления. Приговор им был подписан только на том основании, что они состояли в браке с неугодными руководству страны мужчинами. Герасимова решительно отказалась от каких-либо «поблажек». Она наравне с другими женщинами резала камыш для утепления, работала на молочной ферме… Герасимовой трудно было справиться со случившимся. Она практически ничего не писала. Фадеев вспоминал: «Она, которая сама допрашивала, сама вела дела и отправляла в лагеря, теперь вдруг оказалась там. Это она могла представить себе только в дурном сне. Она была вообще немного фанатичным человеком. В ней было что-то от женщин Великой французской революции. Анатоль Франс, вероятно, мог бы написать эту фигуру. Это красивая и романтическая женщина, у которой судьба отняла ее положение, ее партийный билет, даже ее веру в правоту того, чем она сама занималась, и согнула ее не только перед коровами и травой».

В ноябре 1944 года Марианна Анатольевна была освобождена. Она просила Фадеева в письме помочь ей вернуться в Москву. Ходатайство председателя Союза писателен СССР было удовлетворено.

В своей книге «Зеленая лампа» вторая жена Юрня Либединского Лидия вспоминала о возвращении Марианны Герасимовой в Москву: «Едва открылась дверь на Лаврушинском, как меня охватило ощущение праздника. Анна Сергеевна, мать Мураши и Вали (Марианны и Валерии Герасимовых — авт.), всегда тихо-грустная и озабоченная, встретила меня с просветленным счастливым лицом, словно разом отступили от нее все горести…

Когда я вошла в комнату, где находились Юрий Николаевич. Валя и Марианна, первое волнение, вызванное встречен, уже улеглось, они говорили о малозначащих пустяках, казалось, не было страшных пяти лет разлуки. Валя и Марианна собирались в баню, шутили, смеялись. Смех у Мураши ровный, немного монотонный, но очень приятный. Ей исполнилось тогда сорок три года, она была еще очень хороша, высокая, статная, с вьющимися светлыми волосами. Но как-то само собой в разговоре возникли серьезные ноты.

— Знаешь, Юрочка, я поняла, что в нашей стране, если честно трудиться, везде можно прожить… И даже заслужить уважение! — сказала Мураша.

— Наша-то и там героем оказалась! — с ласковой усмешкой проговорила Валя. — И спасла от бандитов бутыль со спиртом. Рассвирепевшие алкоголики чуть не убили ее…

(В лагере Марианна работала на аптечном складе).

Взволнованная всем происходящим, я за все время, пока мы находились у Герасимовых, не сказала почти ни одного слова. Поэтому я была очень удивлена, когда, прощаясь в полутемной передней, Мураша вдруг крепко обняла меня, поцеловала в обе щеки и в волосы, погладила по голове. Потом, не снимая руки с моего плеча, обняла Юрия Николаевича и сказала негромко, не то серьезно, не то в шутку:

— Юрочка, тебе эту девочку Бог послал… — И, обратясь ко мне, добавила: — Да ведь он этого стоит…

Мы вышли на улицу счастливые и растерянные…

— Конечно, я понимаю, пока существует государство, и люди будут управлять людьми, возможны ошибки, но такого человека… — сказал Юрий Николаевич…»

Фадеев описал дальнейшую судьбу Герасимовой так: «И вот через некоторое время мы встретили словно прежнюю Марианну, к которой опять вернулась человеческая речь, улыбка и вера в завтрашний день. Она поселилась через двор, в том же доме, где жил я, у своей матери, и отдала свой паспорт коменданту в прописку. Комендант через день сказал ей:

— Товарищ Герасимова, начальник паспортного стола хотел бы лично с вами поговорить, хотя вы и живете в доме НКВД.

— Как же вы, товарищ Герасимова, — сказал начальник паспортного стола, — такой опытный человек и не знаете порядок. Ведь мы же с вами бывшие коллеги. Я вас знаю давно и многое о вас слышал. Но ничего для вас сделать не могу. У вас же в паспорте стоит другая литера.

— Что за литера? — побледнев и стараясь казаться спокойной, спросила Марианна.

— А такая литера, которую вы сами прописывали людям. Эта литера не дает вам права жить в Москве, а только за сто километров от столицы.

— Как же так? — растерянно спросила Марианна. — Как же мне быть? К кому я должна обратиться? Мне же обещали…

— Вы можете обратиться лично к товарищу Берии, чтобы было принято специальное разрешение об оставлении вас в Москве. А пока я вам дам временную прописку на две недели».

Лидия Либединская вспоминала: «Когда через несколько дней мы вновь пришли к Герасимовым, я не сразу узнала Мурашу. Она лежала на диване бледная, голова ее была туго перевязана мокрым полотенцем, — снова начались страшные, доводящие до потери сознания припадки головной боли. Разговаривала она мало и неохотно, все больше слушала, редко смеялась, — в ней словно погасло что-то.

— Что случилось?

— Должны были привезти из милиции ее паспорт, и вот до сих пор не привезли. Мураша твердит, что ее снова арестуют. Мы не знаем, как ее успокоить, — ответила Валя.

Друзья делали все, что могли. Приезжал Фадеев и, чтобы отвлечь ее, читал новые главы из романа "Молодая гвардия", Сергей Герасимов предлагал устроить Мурашу на Мосфильм. От работы она не отказывалась, но говорила, что хочет немного отдохнуть.

Мы не знали тогда, как мучили ее в тюрьме, пытаясь заставить подписать ложные показания на друзей и близких. Ей не давали пить, спать, ее заставляли стоять до тех пор, пока не начинала идти кровь из почек. Мураша ничего не подписала.