На улице Дыбенко - Маиловская Кристина. Страница 3
В конце концов молодой одноухий Фокс сорвался с места и помчался за Гердой, и вся стая пустилась за ними. Эти двое, Герда и Фокс, уже давно тусили вместе. Остальным же кобелям ничего не оставалось, как не отставать в надежде получить хоть немного внимания со стороны черной красотки. * * *
Любая станция метро — дитя вокзала. Алкоголики, наркоманы, бомжи, проститутки, карманники ходят туда как на работу. У каждого свое дело, своя нужда. Сережа быстрым шагом шел к метро. На Искровском он наткнулся на Димона Саволайнена.
— На точке был? — спросил Серега.
— У меня туда хода нет.
— Найди бегунка.
— Серый, где я тебе его найду? Облава была. Кроля приняли с весом на кармане.
— Че делать будем?
— Тебя там знают. Не обидят.
— Не мое это. Легче забашлять.
— А у тебя сколько?
— Нисколько. Ты Кабана видел? В курсе, что он мне пять штук торчит?
— Умер он.
— Да ладно.
— Прикинь, неделю назад сидели с ним, и он мне такой говорит: «Чуйка у меня, умру скоро». Я ему, типа, жути на себя не гони, кумары это. Вмажься — подотпустит. А он в натуре чистый сидел. Я тогда еще подумал — плохо дело. Короче, накрыло его. * * *
У входа в метро полуслепой Петруша пел, растягивая меха аккордеона.
Я засмотрелся на тебя,
Ты шла по палубе в молчании,
И тихо белый теплоход
От шумной пристани отчалил,
И закружил меня он вдруг,
Меня он закачал,
А за кормою уплывал
Веселый морвокзал.
Петруша закатывал невидящие глаза, являя миру свои белки. Это был его коронный ход. Люди хорошо подавали. * * *
На Большевиков у метро Серега пересекся с Чубарем.
— Ты Босого видел? — спросил Серега.
— Он на Ваське. Там, говорят, товар зачетный. Не говно местное.
— Не доеду. Не сдюжу. Дай штуки три.
— Не могу. Ему все отдал. Пустой.
И в доказательство своей «пустоты» Чубарь пошарил по карманам. * * *
На Коллонтай увидел со спины Рыжего. Тот переходил улицу по зебре, опираясь на костыль. Загорелся зеленый свет, и машины нетерпеливо засигналили. Серега поравнялся с Рыжим, подхватил его под левую руку, и они вдвоем доковыляли кое-как.
— Рыжий, ты че в тапках?
— Мода такая.
— В натуре?
— Не лезет ниче, кроме тапок.
— В смысле?
Рыжий приподнял штанину и показал ногу.
Серега отшатнулся.
— Некроз. Скоро отрежут.
— Убери, бля.
Рыжий послушно опустил штанину.
— Есть пара штук?
— Серый, я похож на человека, у которого есть пара штук? Пятка есть. Хошь напаснуться? * * *
С Коллонтай Сережа дошел до проспекта Солидарности, оттуда на Товарищеский, потом на Большевиков и на тяжелых ватных ногах вернулся на Дыбенко. С каждым днем маршрут его все удлинялся и усложнялся новыми зигзагами и крюками, а сил становилось все меньше. Он уже выучил имена всех пролетарских героев, в честь которых были названы улицы этого района, и даже сроднился с ними, будто они были членами его семьи — дядьками и тетками: Шотман, Коллонтай, Дыбенко, Антонов-Овсеенко, Подвойский… Кто они были, эти черти? Герои или такие же бродяги, как и он сам? Ловцы несбыточного счастья. Фанаты вселенского «прихода».
Сережа поднялся на пятый этаж. Руки не слушались — пришлось несколько раз выдохнуть и приложить усилие, чтобы попасть в замок ключом.
Хотелось грохнуться на пороге и замереть. Не двигаться. Но не двигаться было нельзя. И Сережа, не разувшись, прошел по ковру, открыл шкаф и вытащил коробку. Она была в пакете. Удобнее будет нести. Он присел на диван, вытер пот со лба тыльной стороной рукава, который уже потемнел от влаги. Вязкая тьма за окном превращалась в серую жижу.
Закурил.
А может, в окно? И все. И нет ничего. Ни стыда, ни боли, ни бега с препятствиями. Один только покой.
Но тогда они не встретятся с ней там — наверху. И придется болтаться одному. Как говно в проруби. Навечно. Хорошие дела… Этого он допустить не может. Все что угодно, только не это. Он готов испить эту чашу до дна. А хули. Жизнь прожить — не поле перейти. Не все коту творог, когда и мордой об порог. Че? Думал, бабла до хуя и все можно? Думал, бога за яйца ухватил? Ан нет, дружочек! Походи, побегай! Повертись ужом, сучий потрох! 4
— Кирочка, вы статьи читали?
— Не все.
— Вы их там поторапливайте, это ж народ такой, пока гром не грянет…
— Угу.
— Вы в курсе, что к нам финны едут? Причем по вашей теме. Достоевский, Санкт-Петербург и что-то еще… Я буду вас рекомендовать в кураторы.
Кира накинула куртку, нащупала в кармане пачку, зажигалку. Она спускалась по старым стертым ступеням и казалась сама себе человеком, случайно забредшим в это старое учебное заведение. А с другой стороны, чему удивляться? Она попала сюда не просто так, ее выбрали. Одну из многих. Все-таки образование и даже несколько статей в анамнезе. Да и своевременный телефонный звонок из Волгоградского педа на кафедру сыграл свою роль. Сердобольная Светлана Георгиевна взялась хлопотать за нее. Позвонила старому приятелю, Олегу Михайловичу, сказала: «Возьми, Олежек, девочку нашу. Хотя бы стажером для начала. Не пожалеешь. Хорошая девочка. Умная. Литературу любит. Стихи пишет».
Да, она любила литературу. И, по правде говоря, именно здесь и было ее место. Где же еще, как не здесь?
Она вышла на улицу. Навстречу прыгающей походкой двигался Олег Михайлович.
— Рад вас видеть, Кирочка! Вы пообедали?
— Еще нет.
— Может, на ланч махнем? На Грибоедова открылся новый ресторан, были там?
— Я взяла с собой. Перекушу после.
Ветер задувал в спину так, что кудри закрывали ее лицо. Олег Михайлович подошел к Кире ближе, так что животом едва не коснулся ее груди. Он отбросил несколько крупных прядей с ее лица, как отбрасывают чадру.
— Ох, Кира, Кира, вас впору кормить с ложки. Я начинаю за вас беспокоиться. И опять курить…
Он покачал головой с укоризной.
Кира отошла на полшага и с трудом улыбнулась.
— Жду вас наверху, — погрозил он ей пальцем и поскакал по ступенькам.
Похоже, новый заведующий кафедрой подбивает к ней клинья. Только этого не хватало. Смешной он. Круглый живот и ремень чуть ли не под мышками. Зачем же так задирать штаны? С такого живота они все равно не спадут. Сорок лет, а живет с мамой. Женат не был. Пишет докторскую диссертацию. Говорят, далеко пойдет.
Кира перешла дорогу и вышла на Марсово поле.
Что ни говори, а этот город прекрасен в любое время года. И за это ему прощается все. То, что он однажды проглотит ее, она знала. Чувствовала. Город-живоглот. С этим гибельным настроением она сроднилась давно. Живет же Сережа так всю жизнь. И даже кайф от этого ловит. Можно назвать это волей к смерти, но Сережа называет это «гибельным восторгом». Говорит, что перед лицом смерти видит, как на асфальте начинают прорастать фиалки.
Кира присела на скамейку и закурила.
А у Олега Михайловича во время еды щеки раздуваются, как у хомячка. И от этого лицо у него выглядит глупым. Хотя он не глупый, конечно. Но, похоже, дело не в этом.
Чего уж, надо признать, что люди, которые живут на зарплату, не имеют сроков и зависимостей, кажутся ей инопланетянами. Они вроде бы и говорят на понятном языке, ходят на ланч, приносят из дома аккуратно упакованные контейнеры и бережно завернутые бутерброды, говорят о литературе в курилках и на кухнях, трезвыми и в подпитии. Да ведь и она делает то же самое. Вглядывается в их жесты, манеру смеяться, старается ухватить все до мелочей и стать такой же, как они. И похоже, ей это удается. Ее принимают за свою. Она давно уже живет двойной жизнью, вечерами прыгая в нору, а утром опять выходя на поверхность. За десять лет с Сережей она будто «отсидела», у нее наросла вторая кожа поверх настоящей, и теперь уже трудно понять, где своя, а где та — новая. 5
Сережа шел к ломбарду с говорящим названием «Начало». Там его уже знали.