На улице Дыбенко - Маиловская Кристина. Страница 41

У Киры было странное чувство, будто ее должны были казнить, но непонятно по каким причинам заменили казнь на каторгу и последующую ссылку. И следовало радоваться этому. Но радости не было. А был немой вопрос — почему же ее тогда не убили? Может, оно и к лучшему было бы. Раз — и все.

Олег Михайлович потирал руки. Если удастся выделить деньги на проект, он отправит ее в Финляндию. А Кира считала, начальник хочет побыстрее от нее избавиться. Стоит заболеть, как кажется, от тебя все шарахаются и тайно за спиной моют руки с мылом. Она и раньше чувствовала себя здесь чужой, а теперь так вообще. Сережа, Зоя Викторовна, Веруня, бродячая Герда — эти шарахаться не станут. Не станут говорить в сторону, чтобы случайно не надышаться палочками Коха. * * *

Эта зима была слишком долгой. Весна, казалось, не наступит никогда, но она наступила. И опять зеленой взвесью покрылись ветки деревьев. Старушки, выползшие из нор, плавно перемещались по двору вместе с солнцем, подставляя свои безжизненные морщинистые лица слабым лучам.

Кира тоже по привычке выходила на солнце, тоже подставляла лицо. Но у нее внутри сломалось зарядное устройство. Солнце грело, но не питало, и зелень глаз не радовала.

—  Я, может быть, уеду, — говорила Кира Герде.

Но та, объевшись сосисок, лежала у скамейки и не сильно прислушивалась.

Надо было рассказать Сереже, но Кира оттягивала этот момент. И вроде бы не жили они уже вместе и не было у нее мужа, а выходило, что был. Или кто он ей?

Изо дня в день ходила она по замкнутому кругу, пытаясь ответить на вопрос, как вышло, что человек-скала на ее глазах превратился в развалину. Что она пропустила? Что сделала не так? Где была та поворотная точка?

Тогда еще, в Волгограде, бывало, приходил он вымотанный, тянул ее на веранду. Раскуривался, подтягивал ее к себе. «Открой рот, паровозиком дуну», — говорил он и пыхал в нее дымом. Она вдыхала и закашливалась. Тело расслаблялось, мысли бежали, спотыкаясь друг об друга. Иногда было смешно и тянуло поговорить. И казалось, не было в этом ничего страшного. «Кирюш, все пыхают, — говорил он. — Отчего же вечерком не напаснуться пяточкой?»

А потом? А потом одноногий Яшка взялся захаживать к ним и засиживаться допоздна. Ладно, друг все-таки. Потом появились двое странных товарищей. Проходили всегда бочком, здоровались невнятно, в глаза не смотрели. Как сторожевая собака определяет вора по движениям и повадкам, так и Кире подступающая тревога подсказывала, что ничего хорошего от них не жди.

Сережа был то веселый, то грустный. Настроение скакало, как теннисный мячик. Но Кира не знала, чего следует бояться. Не знала про зрачки и все остальное.

Поначалу деньги были, и их никто не считал. Как-то, разбирая шкафы с одеждой, наткнулась она на чемодан. А там доллары. Много. Сережа отшучивался. «На черный день», — говорил он.

Все чаще Сережа возвращался домой злым, нервным. По отрывочным фразам Кира поняла, что влез он в валютные махинации. Ганс был против. А Серега считал его бздуном первой гильдии.

Кира жила в своем мире. Училась, ходила в литературную студию, писала диплом, в то время как Сережа крутился на своей орбите: пас рынок, контролировал продажу черной икры и левой водки, сбывал поддельные доллары, — и непонятно, как им удавалось пересекаться в одной точке. Кира сама не могла ответить на этот вопрос. Она была вещью в себе, и с внешним миром ее мало что связывало. А Сережа жил в мире, пил и ел из него. Он и был ее внешним миром, и другого мира у нее не было.

Подъехал он на чужой машине. «На сборы два часа, — сказал он. — Бери самое необходимое». Погрузились. Кота на колени. Черепашку в багажник. Собака на заднем сиденье. На выезде из города менты тормознули, но, увидев черепашку в багажнике, отпустили, а под черепашкой было много чего. Но пронесло. И всей семьей въехали в живопырку, доставшуюся Сереге от Ганджубаса, которого Кира никогда не видела. Открыли дверь, еле державшуюся на петлях. Спотыкаясь, прошли по черному линолеуму, заваленному всяким дерьмом. Тридцать метров. Но деваться некуда. Проветрили, отмыли, вычистили, повыкидывали алюминиевые миски, покрытые черной смолой, выудили из-за батареи мясорубку, полную маковой соломки и головок, и… стали жить. 7

В институтской столовой сидел мужчина, одетый в белую футболку, черный пиджак и джинсы. Он ковырял вилкой жидкое картофельное пюре. Кира подошла к нему и села напротив. Мужчина с удивлением посмотрел на нее поверх очков.

—  Тут несъедобное все. Пойдемте, я вас отведу в другое место. — И, протянув ладонь для рукопожатия, добавила: — Я Кира. * * *

Они шли по каналу Грибоедова, и она удивлялась этой неспособности иностранцев ходить по российским улицам. Каждая ямка, колдобина, непонятно откуда упавший кирпич, неизвестно кем не убранное бревно — все представляло опасность для неподготовленного жителя расслабленного Запада. Все они были похожи на потерявшихся детей. Шли неуверенным, нетвердым шагом, спотыкались, останавливались, хлопали глазами, искали помощи. «Мама, где я?» — читалось в их глазах.

Как Вергилий, Кира провела профессора по улицам, заполненным туристами, любующимися Спасом на Крови сквозь паутинные леса, и местными работниками среднего звена, спешащими на бизнес-ланч в ближайшие кафе.

Только очутившись в небольшом подвальном ресторане «Бродячая собака», профессор осознал, что он в безопасности, выдохнул и попросил меню.

—  Тут выступали Ахматова, Гумилев, Северянин, Мандельштам, Тэффи, Мейерхольд, Бальмонт…

Кира переводила рукой с портрета на портрет. Профессор шевелил губами, пытаясь запомнить сложные фамилии.

—  Мощна еще пофторить?

—  Что пить будете? — спросил подошедший официант.

Таблетки работали так, что грань между сном и явью стиралась. Память ухудшалась. Привычным стало состояние вечного похмелья, которое хотелось непременно нейтрализовать чем-нибудь крепким. Но в обед пить нельзя, Кира это знала, поэтому жадно опрокинула стакан ягодного морса и съела большой стейк не потому, что была голодна, а потому, что чахотку лечат мясоедением. Раньше вон вообще барсучьим салом лечились. И вылечивались. * * *

—  Мика, что мне писать в этой графе? Где я буду жить в Финляндии?

Профессор замялся. Киру это удивило.

—  Вы не решили вопрос с моим жильем?

—  Решил. Я дафно все решил.

—  Так что же мне писать?

Профессор спрятал руки в пиджак и немного втянул голову в плечи.

—  Я подумал, щто лутше жить у меня.

—  То есть?

—  У меня польшой дом. И окна выходят на мо-оре. Это лутше, чем общежитые.

Кира подняла глаза на профессора. Что задумал этот лысеющий ловелас?

—  Мы будем рапотать каждый день вместе. Ваша комната бутэт в тругом конце дома. Я живу одын. Вас никто не будет беспокоить.

Профессор пытался улыбаться.

В конце концов, может, оно и к лучшему. Не одной в чужой стране. Не съест же он ее. Профессор все-таки.

—  Диктуйте адрес. * * *

Вещи были собраны. Часть вывезена на хранение к Сереже. Зоя Викторовна долго крестила Киру на прощание.

В пустоте чужой квартиры звенело эхо. Кира сидела за столом перед онемевшей корюшкой и открытой бутылкой пива, пытаясь ответить на вопрос, куда она едет и зачем. Да, там залив, сосны, хороший климат. И работа, о которой мечтала. Правда, это было давно. Сейчас мечты ее были просты. Лечь и лежать. И ни о чем не думать. Даже о Достоевском.

Приходила попрощаться Жанна. Рассказала, что с «говнистым» Павликом она рассталась и выходит замуж за Витька, своего бывшего одноклассника.

—  Люди должны быть одного круга, понимаешь? — говорила Жанна. — Я из детдома, а Павлик все детство сгущенку родительскую жрал и спал на мягких простынках. Разве ж он мое происхождение примет? Попрекнет, и только.

Кира подложила корюшки и достала еще пива. Она была рада за Жанну.

Часом позже зашла Веруня. Как все люди, четко сознающие свое место в жизни, она не проходила в квартиру, а деликатно мялась на пороге. Кира вынесла большой пакет собачьего корма.