На улице Дыбенко - Маиловская Кристина. Страница 45

А когда солнце прикорнуло за деревьями, чтобы через три часа проснуться, хватаясь за сердце, ибо сон алкоголика тревожен и краток, Кира открыла третью, а потом уж и четвертую…

А вот и дятел. Здрасте пожалуйста! Тук-тук. Тук-тук-тук. В ее голове тоже кто-то отстукивает. Кто это? Кира осмотрелась. Никого, кроме дятла. Но это не он. Голова пухнет, будто кто-то невидимый надувает ее, как воздушный шар, и, надувшись до предела, начинает медленно-медленно подниматься над деревьями. И поравнявшись с дятлом, вторит ему: «Тук-тук. Тук-тук-тук. А что я здесь делаю?» — спрашивает голова у дятла, но тот, безучастный, продолжает долбить сосну. «Тук-тук. Тук-тук. Что я здесь делаю? — спрашивает голова у солнца, лежащего в пьяном обмороке за елями. — А что я здесь делаю? — спрашивает голова у пустоты. — А что я здесь делаю?» — отстукивает голова.

А что я здесь делаю?

Выживаю

Глотаю воздух сосен

Отвары солнца

Смерть меня выплюнула

Не прожевала

Я и жить не хотела

Да видно придется

И посадил меня Господь

В дремучем лесу

Сиди мол на жопе ровно

Молись и не рыпайся

А я глотаю тихонько слезу

Господи

Как мне отсюда выбраться

А он мне в ответ

Ах ты дуреха

Ешь-пьешь

Спишь на чистых простынках

Я тебе напомню детка

Коли с памятью плохо

Как заначки под подушку ночами ныкала

Как хрипела

Глотая воздух спертый

В стенах уродливой живопырки

Больной поэт еще не значит мертвый

Спи ешь и луди свою лирику

И вообще

Болезни облагораживают

Дух крепчает и всякое там такое

Господи

Ты же похоронил меня заживо

Море камни все это на кой мне

На кой мне люди выструганные из сосен

Скажи

Ну на кой мне эти буратины лесные

Когда в Веселом поселке

Со сломанным носом

Мой суженый удит

Бутылки пустые

Господи

Мы ведь с ним с одной грядки

И одной гнилью помазаны

И даже болеем одним видом бешенства

И его

Блудного сына

Пятки грязные

Мне ночами в теплой постели мерещатся

Господи

У тебя свои понятия и расклады

А на мне косяки висят немереным грузом

И если ты скажешь

Что для общего счастья так надо

Обернусь я уткой

Пошлю на хрен свою блудливую музу

Или стану верблюдом

Пролезу в игольное ушко

Буду танцевать лезгинку на болоте с жабами

Только Господи

Успокой мою грешную душу

Угомони ты меня заполошную бабу

А то глянь-ка отдохлась немного

И опять понеслась по кочкам наезженным.

Нет уж

Хватит

Лучше медведем в берлоге

Прореветь свою жизнь

Или ну ее к лешему * * *

И было чудо

На реке Оккервиль

В развеселом поселке

На глазах у гуляющих граждан

Вынырнули две утки

Отплевывая болотную гниль

Приходите

Друзья

Булкой их покормить однажды. 12

Вот уже два месяца жили они в одном доме. Да, это была его идея. Он помнил, как завкафедрой взял его под руку и, отведя в сторону, рассказал и о болезни, и о слухах, будто муж ее — наркоман и отморозок и что хорошо бы ей уехать на время, а там, глядишь, жизнь войдет в новое русло. «Она — лучший специалист по Петербургу Достоевского, — говорил он, — и английский знает весьма и весьма… К тому же у Киры нет детей и она может поехать куда угодно и когда угодно. И вот еще, — ближе наклонившись, добавил он, — вы ее там не бросайте, она сейчас в таком состоянии, что лучше быть на людях. А одной в чужой стране, в какой-нибудь съемной комнатенке — это и для здорового-то человека нелегко, а для нее так вообще может быть губительно».

И Мика Лехтинен, взвесив все за и против (он всегда все взвешивал), понял, что работать из дома летом приятнее, чем ездить в библиотеку или сидеть в пыльном университете, который, ко всему прочему, закроется на целый месяц, и предложил пожить у него. Восемь комнат и два крыла. Он поселит ее в левом крыле, в комнате с окнами, выходящими на море. Этот вид на сосны, ели и камни-великаны, растущие прямо из воды, способен вылечить кого угодно. Сам Мика боялся признаться себе, что втайне мечтает о том, как она увидит его любимый гобелен «Девочка на лошадке» и узнает себя. Девочка с темными локонами. Королева Бланка. Его королева. О ней он мечтал все эти годы одиночества. И вот она чудом явилась из его детских снов. Он не даст ей уйти. Теперь каждый вечер они будут смотреть на солнце, ныряющее в море. Будут заниматься общим делом. Напишут книгу. А может, и не одну. Впереди много книг. Впереди целая жизнь.

Он силился вспомнить, когда же это началось. Когда он почувствовал запах алкоголя? «Ладно, ладно, — успокаивал он себя, — мало ли, с кем не бывает. Устала. Надо расслабиться. Переезд в другую страну — стресс».

Но запах не исчез. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц, он поселился навсегда. И, соединившись с привычным запахом табака, вызывал тревожные воспоминания о Пяйви, его тетке со стороны отца. Разваливающаяся на глазах, она слонялась по местным пабам с потайной фляжкой за пазухой. Денег на дорогие напитки не было, а пообщаться с народом хотелось. Она прихлебывала бормотуху и курила без остановки. Да-да, это был ее запах. Сколько ей тогда было. Лет тридцать, не больше. А через год в сочельник он увидел ее в больнице, на костылях.

Родители говорили с врачом, а он остался с Пяйви. Отчего-то было страшно смотреть ей в глаза. Это была уже не та Пяйви, с которой он в детстве после сауны голышом нырял в море. Она ведь всего лишь на четырнадцать его лет его старше.

«Мика, мальчик мой, — пробормотала она и попыталась приподняться, опираясь рукой на костыль. — Принеси мне бутылочку на Рождество. Это же святой день. Мне так одиноко здесь». Глаза на чужом заплывшем лице казались родными. «Праздник же все-таки», — повторила она.

Где он ей достанет спиртное? Ему не продадут.

— А ты у папы из шкафа возьми. У него много. Он и не заметит.

— Из шкафа?

— Из шкафа.

И он сделал, как она просила.

В тот же вечер.

А на следующий день за рождественским обедом отец сообщил, что Пяйви больше нет. «Кто-то из ее дружков пронес виски в больницу», — добавил он. Она выпила разом всю бутылку, выкрала ключ у вахтера, поднялась на крышу и шагнула вниз. Отец пошел к барному шкафчику за рождественской бутылкой вина. Сейчас он увидит пропажу. Сейчас все поймет. Разверзнется земля и поглотит всех. И его, и маму, и папу. Исчезнут и шкафчик, и рождественский окорок, и запеканки. Мама, не ожидавшая конца света, снимала с копченого лосося кожу. Отец вытащил бутылку вина, повертел ее в руках и пошел за штопором.

Барный шкафчик — черная дыра, затягивающая людей. Много лет Мика видел его в кошмарных снах. Дверца откидывалась, как нижняя челюсть у жирного блестящего бегемота. «Мика, мальчик мой, — слышал он осипший голос Пяйви. — Всего лишь одну бутылочку. Это же святой праздник». Мика тянул дрожащую руку в разинутую пасть. «Всего лишь одну бутылочку», — хрипела умирающая Пяйви. Рука шарила в пустоте. Нет ничего. Ни одной бутылки. Ни одной. Ни одной.

И вот кошмар стал явью.

Каждое утро он со страхом открывал черную дверцу. Содержимое шкафчика скукоживалось на глазах. Ополовинилась бутылка кальвадоса, затем испарился виски, за ним — текила. Коньяк держался неделю, но и его иссушило. Бутылки с крепким алкоголем были выпиты наполовину. Затем на несколько дней наступило затишье. А через два дня бутылки стали исчезать одна за другой. Будто их никогда не было. Пиво в гараже держалось дольше всего. Но и ему пришел конец.

Мика Лехтинен ходил по дому, не зная, что делать. С чего начать? Поговорить? Спрятать оставшийся алкоголь? Вариант позвонить в университет он не рассматривал. «Все обойдется, — говорил он сам себе, — надо только подождать».