Семь способов засолки душ - Богданова Вера. Страница 17

Все это было чушью, конечно же. По крайней мере наполовину.

Никого не интересовало, как они попадали в ту зависимость, эти отличницы и девочки-оторвы, дочки медиков, зэков, алкоголиков и матерей-одиночек с двумя высшими. Где и почему все эти девочки начали употреблять? Все и так знали. Все знали, но не хотели ничего делать.

Они ведь не были наркоманками, когда приходили в секту. Просто хотели найти себя. Мне думается, они прекрасно знали, кто они, но очень надеялись, что вдруг найдут какую-то новую и необычную себя. Что им вдруг скажут, что в них больше измерений и цветов, что у них есть особая сила, черта, выделяющая их из общей массы.

Живым из «Сияния» не уходил никто. Один ученик сбежал из «приюта», угрожал, что, если его станут удерживать, он пойдет в милицию и все расскажет. Его никто не держал, но спустя месяц тело ученика нашли в Нижневартовске. Ужасная трагедия, бросился под машину. Дух не выдержал разлуки с местом силы, так объяснил отец. Слабый был дух.

Хорошая душа сияет, а плохая остается в бренном теле, таков был принцип моего отца. Сияющие души неуязвимы. Сияющие бессмертны. Сияющие говорят с духами предков, земли, реки и гор. Все послушницы хотели сиять.

Они ведь были уверены, что неуязвимы, идиотки. Что смерти лично для них нет.

выдох последний

Ника выдыхает в небесный голубой фарфор. Кажется, что по нему ползают полупрозрачные инфузории, белесые точки, но это лишь игра зрения. Солнце отражается от снега, колет глаза.

Вчера погода переменилась, ударили морозы. Воздух сухой и плотный, как холодная стена. Ветер щиплет лицо, уши болят — сережки примерзают к мочкам, и Ника заматывается в шарф по самые глаза. Зимнее утро в парке Староалтайска — это не про прогулку. Это про испытание, когда каждый вдох обжигает легкие.

Суббота, у жителей города семейный отдых. Родители тащат детей, дети тащат саночки и «ватрушки», все тащатся в Юбилейный парк. Сам парк раньше был заросшим и грязным, но теперь в нем есть удобные дорожки, лавочки с сиденьями, фонари, детские площадки, палатки с кофе и булками. От этого двухэтажные пустые бараки за парковым забором выглядят неуместно, как мусор, забытый посреди красивой площади.

Но Ника идет к ним.

Двухэтажный младенчески-розовый барак приветственно скалится осколками в оконных рамах, солнце искрится на острых краях и на снегу на подоконниках и крыше. На стене табличка с объявлением:

ВНИМАНИЕ! Ведется плановый снос дома.

Поверх наклеено другое объявление:

Избавление от наркомании и алкоголизма! Собрания каждую неделю, ДК «Радуга». Подпись: «Белое солнце» и номер телефона.

В окне первого этажа вывеска: «Агентство недвижимости. Офис продаж», но продавать здесь ничего не продают. Арендаторы в этом помещении никогда не задерживались. Когда Ника была маленькой, там был магазин. Она забегала в него за шоколадками, продавщица всегда ей улыбалась, спрашивала, как поживает папа. Удивительный он у тебя человек, мудрый, говорила она, как будто повторяя мамины слова. Потом, когда «Сияние» связали с наркотиками, секс-рабством и доведением до суицида, та продавщица перестала с Никой разговаривать и вообще что-либо продавать. Мне денег упыря не надо, так она сказала.

Окна их старой квартиры на втором этаже распахнуты — единственной квартиры, не записанной на секту. Видны сероватый заиндевелый потолок большой комнаты, люстра и трещина, которая змеится в штукатурке.

Подъезд не заколочен, у входа гора мусора, и Ника светит телефоном себе под ноги, чтобы не упасть. Она поднимается по лестнице. Ее ботинки не созданы для прогулок в мороз, и пальцы ног окоченели. Но ладони в карманах влажные. В одной руке Ника сжимает телефон, как будто он может выскочить, в другой — ключи, острый конец самого длинного торчит из кулака. Бояться глюков или мертвых бессмысленно, а вот живых Ника боится.

На стенах роспись: свастики, сердца, члены с яйцами, слова на русском и английском. Штукатурка кое-где осыпалась, из-под нее проглядывают деревянные тонкие рейки. Поверх этого память накладывает подъезд двадцатилетней давности, освещенный, теплый, выкрашенный в нежно-зеленый и белый. Нежно-зеленый давно стал болотным, белый превратился в серый с черными подпалинами. Перила погнуты, изгибаются ржавыми сороконожками, в лестнице вдруг обнаруживается провал — Ника чудом в него не попадает. Она светит внутрь той дыры, но свет не пробивает сытую сыростью тьму. Двери квартир на первом этаже распахнуты, одна вообще отсутствует. Внутри разодранные матрасы в рыжих пятнах, снова мусор, отклеились обои, висят провода. Из-за мороза в подъезде ничем не пахнет, и Ника впервые рада, что на улице зима.

Этаж выше залит солнечным светом, отчего иней на стенах искрится. Здесь под инеем тоже есть роспись, уже поблекшая, другая: убийцы, вон отсюда, твари, сатанисты, нелюди. Ника помнит, как ее нашла: она собиралась идти в школу, постояла перед надписью и вернулась домой. В тот день она школу прогуляла. Когда отец был жив, никто бы на такое не отважился.

На миг Ника становится той девочкой, которая видит Надю, Лену и Айту в школьных коридорах. Которую столкнули с лестницы на перемене. Которую отказалась осмотреть школьная медсестра, после чего пришлось ехать в больницу. Которая вскоре переедет в другой город. Но это всего лишь миг, он быстро проходит.

На противоположной стене, рядом с квартирой номер семь черными жирными буквами написано:

ОН НЕ УШЕЛ

ОН С НАМИ

Ника наводит камеру телефона — нет, надпись настоящая. Она смотрит на квартиру номер семь, на дверь, которую открывала много раз, на косяке которой изнутри есть отметки ручкой: пять лет, шесть лет, восемь.

Ника толкает ее ногой.

Теперь поверх годовых отметок пятна затушенных бычков. Дверцы шкафа в прихожей оторваны, брошены на пол, рядом валяются рыжие фантики от конфет «Коровка». В шкафу лежит пустой пакет из-под чипсов и что-то серое, небольшое. Ее игрушечный заяц, догадывается Ника и вытаскивает его из-под мусора за ухо. Когда-то пушистый, теперь он смерзшийся кусок ткани и ваты, пластиковый глаз оторван. Ника с мамой уезжали второпях, вдвоем, взяв самое необходимое. Из отцовского дома за городом они вообще ничего не взяли — туда их просто не пустили.

В пустые окна врывается ветер, подоконники и часть пола под ними замело. Родительская спальня пуста, ни мебели, ни матрасов, только битые бутылки на полу. В Никиной комнате чужая двуспальная кровать щерится выбитыми рейками. Из потолка торчит провод от люстры.

Нику ждут в зале. Гостья сидит во главе обеденного стола, там, где обычно ела и делала уроки Ника. Глаза девушки закрыты, рот закрыт, лицо безмятежное и белое, покрыто инеем, как стены комнаты. Волосы убраны в хвост, ладони лежат на столе и повернуты вверх — она будто ждет, когда ее возьмут за руки. От локтя до запястья чернеют порезы, кожа в потеках. Столешница накрыта темным стеклом — залита кровью, вдруг понимает Ника. Та растеклась и замерзла.

Ника резко выдыхает. Считает до десяти, потом до двадцати. Щелкает резинкой по запястью, снова, и еще раз, пока та не рвется.

Труп не шевелится и не исчезает.

У трупа знакомое лицо.

Снаружи за окном смеются, играя, дети, шуршат санки, тенькают синицы. Гудит проезжающая машина. Солнце ведет холодным лучом по столу, отражается от латунной подвески-бубенчика. Прядка волос подрагивает на ветру, щекочет мертвый лоб.

Ника достает телефон, наводит камеру на труп. На фото труп есть тоже.

Она отправляет снимок Роме, пишет:

ты тоже ее видишь?

Ждет ответа.

Девушка ждет тоже.

Душа четвертая

выдох первый

Рома проваливается по щиколотку в плотный скрипучий холод. Снег пористый, присыпан обломками веток, корой, мелким сором. Березы растут из склона, как седые редкие волосы. Рома считает их стволом карабина — ведет влево, затем вправо.

Движения нет.

Чуть дальше, под соснами, наст тоньше, недавно по нему бежали косули и заяц. Снег прошивают алые точки — кровь? Рома идет по ним и замечает поодаль глубокий след. Свежий. Медвежий.