Угол покоя - Стегнер Уоллес. Страница 10

Когда она подошла поближе, я увидел, что у нее серые глаза, как у Ады, на квадратном лице Эда. Не красавица и не дурнушка. Серединка на половинку, такую я легко могу себе представить в белом нейлоновом платье официантки, в белых, как у медсестры, туфлях, принимающей у тебя заказ в людной забегаловке где‑нибудь в Де-Мойне, штат Айова. Почему в Де-Мойне? Сам не знаю. Просто такой у нее вид. Не побережье залива Сан-Франциско, так или иначе. Не такая искушенная, несмотря на волосы.

Ее голос, однако, меня удивил: баритональный бас.

– Здравствуйте. Я Шелли Расмуссен.

– Я знаю. Ваша мама мне говорила, что вы здесь.

Я увидел, что она задается вопросом, о чем еще ее мама мне говорила. И увидел, что мой взгляд Горгоны ей нелегко выдержать, поэтому избавил ее, словно бы невзначай слегка повернув кресло, так что теперь можно было разговаривать не в упор, а мимо друг друга.

– Она сказала, вам может понадобиться помощь, с той девушкой, говорит, вы не сработались.

– Не сработались, потому что она не работала. Вы печатаете?

– Не так быстро, зато довольно аккуратно.

– Когда‑нибудь перепечатывали магнитофонные записи?

– Нет. Но думаю, смогу научиться.

– Вы не болтливы?

– Что, простите?

– Вы не болтливы?

Маленькая улыбочка, усмотрел боковым зрением, поэтому не в фокусе.

– Думаю, нет.

– Потому что я‑то болтлив, – сказал я. – Я говорю себе, что надиктовываю книгу про свою бабушку, я ее и правда надиктовываю, но сижу иногда за столом и нет-нет да принимаюсь что‑нибудь нести в микрофон не относящееся к делу, и оно идет вперемешку с бабушкиной биографией. Частенько говорю обидные вещи для своих родственников. Даже и для ваших могу что‑нибудь обидное ляпнуть. Плюс уйма такого, что сконфузило бы меня, если бы я стал прослушивать.

– Замечательно, – сказала она и засмеялась – увесистое такое хо-хо-хо. Услышь я через стену, голову отдал бы на отсечение, что это мужчина смеется.

– Ровно ничего замечательного, – сказал я. – Когда я говорю: не болтливы, то представляю себе этакую машину, существо с пальцами, но без лишних мыслей.

Маленькая улыбочка, пока пальцы поправляли волосы, закидывая их через плечо.

– Хорошая машинистка, говорят, не воспринимает, что печатает, – сказала она. – Я не хорошая машинистка, но я и не сплетница.

– Отлично. – Я не был, по правде говоря, от нее в полном восторге – и лучше бы эту ленту она не перепечатывала. Маленькая улыбочка говорила о большей искушенности, чем я подумал вначале. Но кого еще я найду? Я спросил: – У вас есть память делопроизводителя? Главное, что требуется, – помнить папки и отыскивать в них нужное для меня. Трудновато работать, когда прикован к этому креслу.

– Там много материала?

– Хватает.

– Понадобится время, чтобы изучить.

– Конечно. Изýчите, пока будете приводить в порядок.

Я смотрел мимо нее вниз по склону, поверх яблонь, на кроны сосен, туда, где откос старого рудничного отвала спускается в долину; но мне видно было, что она изучает меня, глядя искоса. Пускай себе изучает – ей же, как ни верти, теперь привыкать к моему виду. Наконец сказала:

– А вы ведь ходили взад-вперед, когда я пришла.

– Это верно. Да, я ходил взад-вперед.

– Не мое дело, конечно, но вам разве так можно?

– Не понимаю.

– Не должен кто‑то с вами быть?

– Кто‑то со мной так и так большую часть времени, – сказал я. – Но порой хочется немножко самостоятельности.

Она уловила перемену в моем тоне – это было слышно по ее изменившемуся тону. Словно оправдываясь в ответ на мой упрек, она сказала:

– Мама говорит, самостоятельность может вам выйти боком.

Я сказал:

– Я завишу от вашей мамы, как шестимесячный младенец. Но даже шестимесячный пытается немножко поползать сам.

– Простите меня, – сказала она. – Мама не в укор вам это говорит. Она думает, вы редкая птица. Она никем так не восхищается, как вами.

– Передайте ей, что это взаимно, – сказал я мимо нее. Но был удивлен.

Старушка Ада, крепкая как лошадь семейная прислуга? Получается, приходит мне помогать не только по обязанности, платной или унаследованной, но и по дружбе? Мне подумалось, что, пока она, кряхтя и прищелкивая языком, оказывает мне свои услуги, я уж слишком стесняюсь, уж слишком стараюсь окаменеть. Я для нее, выходит, не такой уж болванчик, не карикатурный предмет тягостной обязанности? Я вспомнил, как она, уложив меня в постель, топала к шкафчику за бутылкой. Дружба, значит.

– Нет, мама не в укор, – сказала Шелли. – Даже не думайте.

– Я знаю, знаю. Она замечательная.

– Но она была бы в тихом ужасе, если бы узнала, что вы тут расхаживаете один.

– Что ж, вот вам возможность поупражняться в неболтливости.

Хо-хо-хо, прямо Санта-Клаус из универсального магазина.

– Ну так что же, я могу считать, что нанята?

Есть в ней этакая самоуверенность, она категорически отказывается быть в подчиненном положении. Никаких уступок ни моему возрасту, ни жизненному опыту, ни возможным заслугам, ни почти полной беспомощности. Если бы у меня до этого побывала на собеседовании еще дюжина претенденток, я вряд ли ее бы взял, предпочел бы легче исчезающую. Но, не имея выбора, я сказал:

– Да, можете, если вы не против.

– Когда мне приходить, с утра?

– Нет, не с утра – первое время по крайней мере. Утром я настроен поговорить в микрофон, а я не могу этим заниматься при ком бы то ни было. Можете после полудня?

– Конечно. У меня же тут нет других дел.

– Скажем, с двух до пяти?

– Отлично.

Я сидел в кресле неподвижно. Поскольку я прекратил ходьбу на пятом отрезке, культя не так уж набрякла и не сильно пульсировала, плечи болели, но терпимо. От чего, однако, никогда нет спасения – и, тем более, после физической нагрузки – это от свербящего бешенства, от невыносимого ощущения, что вся нога на месте. Чуть пошевелю культей – и нога тут как тут целиком, я чувствую ее пальцы, болит щиколотка. Поэтому мне хотелось, чтобы Шелли Расмуссен ушла. Хотелось вернуться в дом, глотнуть, как обычно перед ужином, бурбона, посмотреть новости по телевизору и усыпить эти свои перерезанные нервы.

А она стояла, уходить не торопилась. Я видел силуэт ее лица, но не выражение.

– Мы не обсудили ставку, – сказал я. – Два пятьдесят в час – это вас устроит?

– Больше, чем я заслуживаю.

– Не больше, если будете добросовестны. Но это максимум, я живу на страховую пенсию.

– Это меня вполне устраивает. Постараюсь отрабатывать.

Я поерзал в кресле, чтобы легче стало культе, и как бы между делом потянулся рукой и потер ее, желая, чтобы дура наконец ушла. Мочевой пузырь тоже начал давать о себе знать, и, хотя при мне был мой “друг полицейского” и в ином случае я пустил бы струю, испытывая тайное удовольствие мочащегося в постель, мне не нравилась идея пописать в трубку, когда в двух шагах от меня стоит дама. Потом я подумал о бедной, пораженной ужасом мисс Морроу, которая ненароком угодила на парад уродцев, и возник вопрос, не удерживает ли эту здесь некое завораживающее отвращение. Если так, лучше выяснить прямо сейчас. Поэтому я спросил, обращаясь к яблоням и вершинам далеких сосен:

– Вам ничего, когда я говорю с вами, не глядя на вас?

– Ничего, а что?

– А когда смотрю на вас?

– Ничего.

Тогда я повернул кресло, глянул на нее в упор, и нет, она сказала неправду: ей было не по себе, хотя она заставила себя смотреть на меня ровным взглядом, делая вид, что все нормально.

– Потому что по‑другому я не могу при всем желании, – сказал я. – Буду либо говорить мимо вас, либо обращать вас в камень.

– Я думаю, вы никого в камень не обращаете.

– Шестидесяти секунд обычно хватает. – Чтобы снять напряжение, я повернул кресло обратно. – Может быть, вы сумеете выработать иммунитет.

Да, надо, чтоб выработала. Она мне не нужна ни окаменевшей, ни завороженной, мне нужна помощница – и, хорошо бы, заинтересованная. Потому что я почувствовал, когда она наконец ушла и я направился к дому, что мне вообще‑то хочется с кем‑нибудь поговорить про бабушку и дедушку, про их прошлое, про их роль в формировании Запада, про их усилия ради противоречивых целей. Из всех доступных мне людей больше всего, я думаю, мне хочется поговорить о них с Родманом, потому что после меня он в наибольшей степени имеет ко всему этому отношение. Но эта Шелли Расмуссен, которая хохочет, как Санта-Клаус, и разговаривает голосом первого помощника на шхуне-лесовозе, – какое‑то отношение она тоже имеет. Чем‑то мне нравится, что четвертое поколение Тревитиков поможет мне разобраться в жизни первого поколения Уордов.