Угол покоя - Стегнер Уоллес. Страница 7

Эффект Доплера очень явственно проявляется в том, как я воображаю себе тот день. Мне слышно, как он звучал, будучи настоящим, и слышно, как он звучит, будучи прошлым. Я мог бы вкатиться в празднование этакой Немезидой в инвалидном кресле и ошеломить и напугать собравшихся всем, что знаю. Для каждого из них грядущее неотвратимо; на некоторых оно расставило капкан.

Те, с кем Огаста познакомила Сюзан, люди небезызвестные, одни оставили свой след в истории искусства, другие в мемуарах и воспоминаниях. Мне доводилось смотреть на залив с Коламбиа-стрит, но вид с тех пор изменился, столько всего построено. Сто лет назад не было чумазых складских строений, торчащих вдоль берега, не было Бруклинского моста, не было статуи Свободы, не было небоскребов. Где‑то я читал, что в 1870 году самое высокое здание на Манхэттене было десятиэтажным. Но я – как тот коннектикутский янки при дворе короля Артура у Марка Твена, заранее знавший про солнечное затмение. Я знаю, что через несколько лет Рёблинги, которые построят Бруклинский мост, купят дом Уолтеров. Я мог бы повергнуть в уныние молодого Дикки Дрейка, меланхоличного и поэтически настроенного брата Огасты, рассказав ему о статуе Свободы: на ее пьедестале однажды появится стихотворение, написанное Эммой Лазарус, в которую Дикки влюбится после того, как у него пройдет увлечение Сюзан Берлинг, но на которой не женится. Она еврейка. Огаста напишет про это бабушке, и та, хотя Эмма Лазарус ей нравится, согласится с семейным вердиктом: такой брак недопустим.

Много чего я знаю. Молодой Эббот Тейер [23], про которого я читал в справочниках по истории искусства, занимал, будучи в числе гостей, двухместный диванчик во второй гостиной вместе с Кэти Блёде, одной из бабушкиных подруг по Институту Купера. “Молодая женщина” Тейера в Метрополитен-музее, репродукция которой стоит здесь у меня на письменном столе, – это, несомненно, Кэти Блёде, “высокая, красивая, почти бесполая – тот самый женский тип, что его прославил”. Все же не совсем бесполая – у нее были серьезные “женские проблемы”, – и Тейер вскоре на ней женится и напишет ее сотню раз. Как выразилась бабушка, “ее лицо было его богатством”. Она умрет молодой, и Тейер женится на Эмме Бич, которая сейчас играет в другой комнате на пианино “портлендскую фантазию”.

Среди танцевавших под ее игру был Джордж Хэвиленд, самый обаятельный и высокоразвитый из мужчин, каких Сюзан Берлинг встречала в жизни. Его учтивость и изящество манер восхищали ее, хотя она слышала, что он пьет. Она благоговела перед его красивой молодой женой. Увы и ах, Джордж Хэвиленд. Через несколько лет ты, обанкротившись, пустишь себе пулю в лоб.

А вот Элвуд Уолтер-младший, он несколько раз в те годы был спутником моей бабушки и, по ее словам, дал ей первые уроки флирта. Ему – ветреному, разговорчивому, некрасивому, привлекательному, “способному на любую жертву, но ненадолго” – уготовано менее предсказуемое будущее, чем Хэвиленду. Он окончит жизнь в сандалиях и коричневом балахоне монаха-францисканца.

А вот Генри Уорд Бичер, глыба этого района, пастор здешней церкви Плимут-черч, оратор, из уст которого недавно звучали громовые военные проповеди. Он сидел в гостиной, смежной со столовой, в окружении внимательных слушателей, и, когда Эмма Бич переставала играть и в танцах наступала пауза, раскаты его голоса наполняли дом. “Родился, чтобы быть на виду, – отзывалась о нем бабушка. – Самый аффектированный по своей натуре человек на свете”. Его единственным способом разговора был монолог, и не просто монолог, а декламация. Многие квакеры недолюбливали пастора из‑за его кровавых проповедей. Женщины на Коламбиа-стрит говорили друг другу на ушко, что его видели выходящим из Бич-хауса, чью библиотеку он использовал как убежище, в поздние и компрометирующие часы. Бабушка не одобряла его проповеди, толки о его безнравственном поведении считала сплетнями и презирала его за высокомерие. Но какой же крах поджидает этого лицемера с дутой репутацией, этот окрашенный гроб! Мене, мене, текел, упарсин. Еще немного – и Теодор Тилтон [24] обрушит все здание, публично обвинив Бичера в порочной связи со своей женой.

В такие дни юные леди обычно оставались у себя и принимали гостей, а молодые люди циркулировали между домами. Бабушка считала, что им стоило бы поменьше хвастаться количеством домов, где им надо побывать до ночи, и некоторые из них, она видела, добирались до Бич-хауса слишком нетрезвыми, чтобы с ними можно было танцевать. Гостей, которых интересовала именно она, было немного, и они ушли рано. Огаста принимала посетителей у себя на Статен-Айленде, и здесь ее не ждали. Несколько молодых людей собрались уходить, и танцы из‑за этого прервались. Она перешла в главную гостиную, взяла бокал пунша и, встав у западного окна, стала смотреть на солнце, которое опускалось в длинное плоское облако. В малой гостиной пастор Бичер защищал, хотя никто, насколько Сюзан могла слышать, с ним не спорил, практику взимания платы за сидячие места в церкви. Миссис Бич, словно плывя благодаря турнюру, посмотрела ей в глаза через открытую дверь и поманила ее.

Сюзан, зардевшись, послушно вошла и села на стул. Кивками и улыбками те, кто был в комнате, одобрили благонравие девицы, которая предпочла поучительную беседу танцам. Змеиный взгляд Бичера остановился на ней мимолетно, миссис Бич разомкнула губы, намереваясь улыбнуться, а загорелый не по сезону юноша, слишком крупный для золоченого стула, на котором примостился, поглядел на нее серьезно, без улыбки, сведя брови. Она уже была с ним знакома, но чуть‑чуть: один из двоюродных братьев Бичера, недавно откуда‑то приехал. У него были песочного цвета усы и светлые короткие волосы, которые слегка топорщились надо лбом. Ему, казалось, привычнее было под открытым небом, здесь он чувствовал себя стесненно, его очень большие коричневые ладони беспокойно двигались.

Сложив свои ладони на коленях, она сидела тихо, громогласие Бичера окатывало ее. Яркий румянец с лица сошел; она приняла строгий вид. Затем увидела в окно подъезжающий кеб, из него вышли трое молодых людей в теплых пальто и цилиндрах. В их числе были Дикки и Уолдо, братья Огасты. Импульсивно она начала подниматься с места.

– Сюзан Берлинг, вы куда, сядьте! – потребовала миссис Бич.

Монолог прервался; все посмотрели на Сюзан. Залившись краской, она сказала:

– Я увидела, кто‑то приехал. И я подумала…

– Их впустит Минни.

Миссис Бич вновь переключилась на корифея, а Сюзан осталась сидеть, говоря себе, что никогда больше не примет приглашения пожить в этом доме. Когда новые гости вошли засвидетельствовать свое почтение, она едва пожала руки молодым Дрейкам, от которых несло тодди и сигарами и которые очень хотели побыть в ее обществе. (“Непростой молодой человек, – написала она Огасте однажды. – Я все же думаю, что не отвечу на его письмо”. О котором из братьев тут идет речь, неясно; оба проявляли к ней определенный интерес.)

– Прошу прощения, – еле слышно сказала она всем в совокупности и выскользнула.

Она стала подниматься по лестнице, яростно шелестя тафтой, желая, чтобы каждая ступенька была лицом Генри Уорда Бичера. Чем теперь заняться? Читать? Нет, она слишком была расстроена. Лучше поработать над рисунком. Но в ее комнате не было ни подходящего стола, ни нужного освещения. Тогда библиотека. Там будет пусто, людей много, но все по другим комнатам. Снова вниз, потом по коридору (ласточкой на маленьких ножках?) к тяжелой дубовой двери. Заглянула внутрь – никого. Вошла.

Я представляю ее себе там как девическую фигуру на одном из ее рисунков или как ее портрет работы Мэри Кертис Ричардсон [25] на стене позади меня: сидит у окна, и ее заливает сероватый дневной свет. Но если бабушкины рисунки обычно выражают юное томление, а портрет наполнен задумчивой и горестной ретроспекцией, то эта девушка, сидящая у окна, только лишь сосредоточена. Она была наделена способностью полностью погружаться в любое дело. Пять минут – и пастор Бичер позабыт до того прочно, что, если бы узнал, оскорбился бы.