Угол покоя - Стегнер Уоллес. Страница 46

4 января 1878 года

Моя драгоценная Огаста!

Наше Рождество было до того неудачным, что к нам так и не вернулась полностью наша надежда на будущее, о котором мы строили сумасшедшие планы, как строят люди, чьи “сердца надеждою горят”. Десять лет на этом берегу, и затем домой. Десять лет – это вечность? Не переменитесь ли вы все за это время, будете ли живы? Не сделаемся ли мы “западными”, не примемся ли хвастливо расхваливать “этот великолепный край” и рассуждать об общем превосходстве полуцивилизованных обществ над цивилизованными?

Да, звучит горько. Тут встречаются такие прекрасные люди, но я просто не могу ничем к ним проникнуться! Я слишком стара для пересадки на новое место. Та часть меня, на которую предъявляют права дружба и общество, должна ждать – или зачахнуть в ожидании.

Такое у меня чувство, когда Оливер в Сан-Франциско. Когда он приезжает, это как прилив, накрывающий берег: все сырые илистые места искрятся, движутся, живут. Я обнаружила, что я отнюдь не спокойная личность. Я либо в страшном унынии, либо парю. Может быть, когда‑нибудь обрету ровный покой. Но этот маленький светлый городок для меня пустыня. Я хожу среди людей, улыбаюсь им пустой улыбкой и чувствую себя привидением…

До свидания, моя милая, мое второе я. Нехорошо было бы, если бы одна из нас осталась незамужней. Лучше идти рука об руку в материнстве и во всем прочем. Но ах! Как хочется тебя увидеть!

6 февраля 1878 года

Моя драгоценная Огаста!

Мисс П. только что принесла маленького Оливера в нагрудничке и с кусочком говядины в толстом кулачке – сырой говядины. Ты одобряешь? Я не одобряла, когда миссис Эллиот это начала, но ему, похоже, нравится бесконечно – да и всякая еда. У него прорезались четыре передних зуба, напирают еще два наверху. Десна над ними выглядит чистой, скоро они вылезут. Он так отменно здоров, какое же это счастье! Как быть – что бы я делала – с больным ребенком, когда нет врача, которому я могу доверять?

В Сан-Франциско до ужаса трудная зима, и переговоры Оливера по‑прежнему дают осечку за осечкой. С деньгами очень тяжело, и капиталисты их придерживают до лучших времен. На прошлой неделе Оливер подумал было, что все решено, но все еще ему надо ждать самым невыносимым образом. Его терпение поразительно, оно превосходит мое понимание. Я твержу ему, что горжусь его инженерными дарованиями, но он говорит, что у него нет дарований ни к чему, он, мол, просто-напросто никогда не может уразуметь, что потерпел неудачу. Я решила, что если он действительно потерпит в итоге неудачу, то я постараюсь приехать домой, потому что почти наверняка ему придется занять должность на каком‑нибудь отдаленном руднике. Думая о несправедливости, которая может случиться, я стараюсь утешиться тем, что тогда по меньшей мере, возможно, вернусь туда, где смогу свидеться с тобой.

15 февраля 1878 года

Дорогой Томас!

Я послала Вам вчера большую доску и виньетку для моего очерка о Санта-Крузе. Прочее отправится в скором времени. Я работаю со всем возможным усердием, ибо ближайшее будущее выглядит все менее и менее ясным. Тут творится какое‑то безумие: сумасшедший Денис Карни [77] кричит, что китайцев надо прогнать, и многие рабочие сидят без работы и мрачно настроены, поэтому люди с капиталом, боясь беды, которая может случиться с их существующими предприятиями, если разразится повсеместный антикитайский бунт, не склонны затевать ничего нового. Потому что никакая новая затея не обойдется без китайских рабочих. Они дешевле.

Вы заслуживаете нагоняя за то, что так много работаете. Огаста пишет, что, превращая старого милого Скрибби в новый “Сенчури”, и заседая в комиссиях, и сражаясь с Таммани, Вы редко добираетесь до постели раньше двух или трех ночи. Вы должны это прекратить, сэр. Вы слишком ценный гражданин, чтобы можно было позволить Вам губить свое здоровье ради какого угодно благого дела.

4 марта 1878 года

Моя милая Огаста!

Если ничего не случится, я проведу время цветения яблонь в Милтоне, летом буду там же или поблизости, и с Оливером мы воссоединимся не раньше осени.

С цементом придется повременить, а значит, и с нашим маяком на здешнем ветреном мысу. Сейчас очень тяжелый год, все они говорят Оливеру, что он такой молодой на вид, и, когда его спрашивают, во что обойдется изготовление цемента, он вместо того, чтобы нагло показать им баланс с ошеломляющими мгновенными доходами, сообщает чистую правду: что он не знает. Кое-кто, однако, говорит, что возьмется за это дело в следующем году. Тем временем мы должны как‑то жить. Поэтому Оливер берется за пресловутые лопату с мотыгой, и по секрету он мне признался, что скорее рад отложить в сторону скрипку и смычок [78]. Ему доставила удовольствие борьба с камнем и глиной, которая победно завершилась их нерушимым бракосочетанием, но он возненавидел скучное и унизительное обхаживание богатых людей и все эти разговоры.

Мистера Прагера назначили одним из представителей на парижской Выставке. Вероятно, я поеду на Восток с ними. Если Оливер проедет с нами хотя бы часть пути, будет более сносно. Он сейчас договаривается о должности в Дедвуде, территория Дакота, это дичайшая глушь, куда я никак не могу взять Олли. Но если он сможет проехать с нами до Шайенна, это четыре дня вместе. Я никогда не думала, что мое возвращение к тебе будет сопряжено с колебаниями, но ты простишь мне, если я признаюсь, что без Оливера к сладости возвращения будет примешана горечь. Но потом приходит мысль, что я увижу тебя, что у нас впереди долгие разговоры допоздна. Я так беспокойна из‑за всего этого, что не могу толком написать письмо. И я не смею выйти на прогулку, я даже в окно едва смею выглянуть, боясь напоминаний о том ветреном мысе, глядящем на простор Тихого океана. Кто бы мог предположить, что из‑за грядущего отъезда отсюда у меня будут наворачиваться слезы! Оливер переносит это намного лучше меня, хотя тяжелый труд и разочарование выпали главным образом на его долю.