Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф. Страница 44

Лингард стоял, выпрямившись, засунув руки в карманы куртки, и часто моргал, потому что Аисса подступила вплотную к нему. Женщина смущала его, заставляла прислушаться к ее словам, в то время как он не мог отвязаться от мысли, что все это бесполезно и ничего не даст.

Выдержав паузу, Аисса добавила:

– Раньше я его понимала, видела, что происходит у него в голове, лучше его самого. Я его чувствовала. Держала в руках. А теперь он ушел.

– Как ушел? Убежал? Его здесь нет? – воскликнул Лингард.

– Отдалился от меня. Бросил. Я теперь одинока. Хотя я постоянно рядом с ним, все равно одинока.

Руки Аиссы соскользнули с плеч Лингарда и бессильно, уныло повисли, как если бы в этот момент она, необузданное, дикое, невежественное существо, вдруг четко осознала ужасную правду человеческого одиночества, непроглядного и очевидного, призрачного и неизбывного, монолитного одиночества, окутывающего, обволакивающего, облекающего душу каждого человека от колыбели до могилы, а возможно, и в загробном мире.

– А-а, ясно! Я понял. Он от тебя отвернулся. Так чего ты тогда хочешь?

– Я хочу… Я искала помощи… везде искала… защиты от людей… любых людей. Сама не знаю. Сначала пришли белые: их никто не видел, они слали смерть издалека, даже не показываясь. Потом появился он. Пришел ко мне, когда я была одинока и тосковала. Злился на своих братьев, говорил, что он большой человек среди своих, обижался на чуждый для меня род. Их мужчины не знают пощады, а женщины – стыда. Он был среди них не просто равным – большим человеком. Ведь это правда?

Лингард покачал головой. Аисса нахмурилась и опять беспорядочно заговорила:

– Послушайте. Я видела, каким он был. Я жила рядом с храбрыми мужчинами… вождями. Когда он появился, я была дочерью нищего, слепца, не имеющего ни силы, ни надежды. А он заговорил со мной, словно я была ярче солнечного света, слаще холодной воды из ручья, у которого мы встретились, нет, больше того…

Своими неспокойными глазами она заметила мелькнувшее на лице капитана выражение, которое заставило ее на секунду замолчать, но Аисса тут же снова разразилась яростной тирадой, отчего Лингард невольно отпрянул, как от порыва резкого ветра. Он, точно сконфуженный почтенный отец семейства, примирительно вскинул обе руки, а она, вытянув шею, закричала:

– Это правда! Я была для него такой. Я это знаю! Я видела! Бывают минуты, когда даже вы, белые, не кривите душой. Я видела его глаза и как он дрожал, когда я подходила, заговаривала с ним, прикасалась к нему. Посмотрите на меня! Вы тоже когда-то были молоды. Посмотрите на меня, Раджа Лаут!

Она с дерзкой твердостью взглянула в глаза Лингарду и, быстро отвернувшись, опасливо оглянулась на дом за своей спиной – темный, запертый, безмолвный, кособокий из-за покосившихся свай.

Лингард проследил за ее взглядом и через минуту с сомнением пробормотал:

– Если он до сих пор не услышал твоего громкого голоса, то, должно быть, далеко отсюда или умер.

– Он здесь, – прошептала Аисса немного спокойнее, но все еще взволнованно, – он здесь. Ждал три дня. День и ночь вас ждал. И я ждала вместе с ним. Ждала и смотрела на его лицо, глаза, губы, слушала его слова – слова, которых не понимала, слова, которые он говорил днем, и те, что бормотал во время короткого сна. Я слушала. Он говорил сам с собой, когда выходил к реке и кустам. Я ходила за ним по пятам. Хотела понять и не могла! Его что-то мучило, отчего он говорил на языке своего народа. Сам с собой. Не со мной! Что он говорил? Что он собирался сделать? Он боится вас? Смерти? Что в его душе? Страх? Гнев? Какие желания? Какая тоска? Он говорил без умолку. Все время! А я ничего не могла понять! Мне хотелось вступить в разговор. Он оставался глух ко мне. Везде за ним ходила, ловила каждое слово, надеясь понять, что оно значит, но его разум ушел туда, где живет его народ, далеко-далеко от меня. Когда я прикасалась к нему, он злился – вот так!

Аисса сделала жест, подражая человеку, отталкивающему надоедливую руку, и посмотрела на Лингарда полными слез глазами.

Отдышавшись, как после долгого бега или потасовки, она потупила взгляд и продолжила:

– Каждый день и каждую ночь я наблюдала за ним и ничего не могла увидеть. У меня было тяжело на сердце, как будто в нашем доме поселилась смерть. Я не могла поверить своим глазам. Мне казалось, что он боится. Боится вас! Я и сама познала страх. Скажите, Раджа Лаут, знаком ли вам страх, не имеющий голоса, страх тишины, который приходит, когда рядом ничего нет: ни битвы, ни криков, ни злобных лиц, ни оружия? Страх, от которого негде спрятаться!

Аисса на секунду замолчала, снова направила отвердевший взгляд на растерянного Лингарда и торопливо, словно гонимая отчаянием, продолжила:

– Я поняла, что он не выступит против вас! Раньше, много дней назад, я дважды уходила, чтобы подчинить его моей страсти, заставить его ударить по своим, и тогда бы он стал моим. Моим! О горе! Его рука так же неверна, как и сердца белых людей. Подталкиваемая страстью, его страстью ко мне, она нанесла удар. А ударив, его такая сильная рука – о позор! – никого не убила! Резкий фальшивый удар вызвал только ненависть, но не вызвал страха. Меня окружает сплошная ложь. Мое племя обманывало меня, его тоже. И теперь, перед встречей с вами – великим! – с ним осталась только я одна. С моими исступлением, болью, слабостью. Только я одна! А он, безумец, не желает со мной даже разговаривать!

Аисса подступила к Лингарду вплотную с выражением одержимости и скрытности, с каким умалишенный подходит, чтобы шепотом выдать свою безумную тайну, свой лишенный смысла, надрывный, нелепый секрет, поделиться мыслью, преследовавшей его в беспросветном мраке безумия словно жестокий, фантастический, угрюмый монстр. Лингард смотрел на нее недоуменным, сдержанным взглядом. Аисса тихо говорила прямо ему в лицо:

– Он все для меня! Все! Мой воздух, мой свет, моя душа. Уходите. Забудьте о нем. В нем не осталось ни смелости, ни ума. А я… потеряла свою силу. Уходите и больше о нем не вспоминайте. Есть другие враги. Оставьте его мне. Он когда-то был мужчиной. Вы слишком большой человек. Вас никто не одолеет. Я пыталась… Теперь я поняла… Я молю вас о пощаде. Оставьте его мне и уходите.

Обрывки просительных фраз переплетались со всхлипами. Внешне невозмутимый Лингард, не отрывая взгляда от дома, ощутил глубокое, неотвязное, мощное чувство отторжения, противоречивый импульс осуждения, состоявшего наполовину из брезгливости, наполовину из безотчетного страха, что шевелится у нас в груди при виде чего-то нового или необычного, всего, что не вмещается в привычное русло нашей совести, проклятую смесь пренебрежения, гнева и чувства высшей добродетельности, делающую нас глухими, слепыми, высокомерными и скудоумными перед лицом всего, что непохоже на нас.

Лингард ответил, не глядя на Аиссу и, как бы обращаясь к заворожившему его дому, сказал:

– Мне уходить? Он сам меня позвал! Это ты должна уйти. Ты не ведаешь, чего просишь. Слушай, иди к своим людям. Брось его. Он… – Лингард замолчал, словно подыскивал подходящее выражение, потом твердо посмотрел на Аиссу и сказал: – …весь истратился.

Аисса отступила, глядя в землю, и медленным движением, исполненным безотчетной трагичности, прижала ладони к вискам. Ее слова прозвучали мягко, с легкой дрожью в голосе, словно размышления вслух.

– Прикажите ручью не бежать к реке. Прикажите реке не течь к морю. Говорите громко. Говорите сердито. Может быть, они подчинятся. Да только ручью все равно. Ручей берт начало с родника на холме и стремится к великой реке. Ему нет дела до ваших слов. Ему даже нет дела до горы, его породившей, он рвет землю, из которой вышел. Рвет, пожирает, разрушает ее, чтобы еще быстрее бежать к реке, в которой навсегда растворится… О, Раджа Лаут! Мне тоже нет дела.

Аисса снова приблизилась – медленно, неохотно, словно ее толкала в спину невидимая рука. Слова вырывались из ее груди, как будто их выдергивали клещами.