Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович. Страница 44

А ночь продолжала стоять у взорванного моста, и из ее гнилозубой пасти одуряюще пахло горной лавандой…

Нет, пожалуй, в конце концов я все-таки уснул, поскольку, открыв глаза, вдруг обнаружил, что полог палатки налился сочным, ровным янтарным цветом, а все раскладушки рядом пусты. Голова кружилась и все куда-то плыло, но рука, как ни странно, не болела. Шатаясь, я выбрался наружу. Солнце сияло практически по-дневному. Я взглянул на часы — было уже около одиннадцати. Значит, я забылся под утро, и все уехали на работу, меня не растолкав.

Я прошел в столовую. Там сидел Саша-К, по обыкновению просматривая записи в тетради.

— Почему не разбудили? — возмущенно спросил я. — Почему без меня уехали?

— А, это ты, Женя… — он вздохнул. — Ты же всю ночь не спал. Бредил, кричал, к какому-то мосту рвался. Уже не знали, что и делать, но потом ты уснул, решили не трогать. В общем, смены пересортировали. В твою я отправил Костю, теперь будет три и три, справимся как-нибудь. А ты собирайся. Сегодня же уедешь в город. Это не просьба и не совет. Это приказ — я здесь командир и за смену отвечаю…

— Да ты знаешь, — сказал я, чувствуя, как странно пересохло во рту. — Самое удивительное, что рука у меня уже не болит. Честное слово.

— Покажи!

— Да чего ее смотреть? Ну на, пожалуйста, смотри. Рука как…

Я осекся. Кончики пальцев, торчавшие из-под бинта были желтыми, как у китайца.

— Блин, что это?! — испуганно спросил Саша-К. — Желтуха, что ли?

— Не знаю… — пробормотал я, впервые с самого начала почувствовав удар настоящего, нешуточного, а вполне серьезного страха. — Ничего такого прежде не видел…

— Ну что — опять будешь отказываться ехать в город? — сокрушенно покачал головой командир, не спуская глаз с моих бронзовых пальцев.

— Пожалуй, нет… — пробормотал я, чувствуя, как внутри меня разливается ледяной, ни разу в жизни прежде не испытанный страх.

— Значится так, — твердо подытожил он. — Я сейчас в правление пошел, потом на работу и до вечера уже не вернусь. А ты собирай рюкзак. Машина за вечерниками придет — тебя к электричке подвезут, я распоряжусь…

Я молчал.

— Дурень ты все-таки редкостный, — он вздохнул. — До чего доходил, надо ведь… Дай бог, чтобы не поздно оказалось… Я ничего не ответил. Мне было страшно.

**День прошел муторно. Рука действительно не болела, но что-то непрерывно тянуло внутри, не давая ни на минуту о ней забыть. Вся действительность воспринималась мной словно сквозь стеклянную стену, которая временами изгибалась, делая мир полностью неузнаваемым. Я слонялся по лагерю, пытаясь движением заглушить тяжесть. Без удовольствия выкупался, пил чай в столовой. На кухне хозяйничали Ольга с Тамарой, негромко болтая о чем-то своем, но меня они не трогали, и я был тому рад. Потому что мне было плохо, язык высох и одновременно распух, и я практически не мог говорить. Кроме нас в лагере никого не осталось: Лавров и Геныч, найдя клевное место, с утра ушли на рыбалку.

Я поминутно смотрел на часы. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поскорее отсюда уехать.

Потом я сидел у холодного кострища, глядя на сизую золу. Не верилось, что вечером в костре плясало жаркое пламя, а около него собрались мои друзья, смеялись и танцевали. А еще несколько дней назад я сам ту играл на гитаре…

Мне стало невыразимо больно. Я знал, что вечером опять зажгут костер, и снова начнется веселье и танцы до утра. Но без меня. Меня сегодня у костра не будет. Да и вообще не будет больше тут… Нет, конечно: стоило надеяться, что мне вылечат руку за пару дней, и я успею вернуться сюда до конца смены… Мне хотелось убедить себя в этом, но получалось плохо.

Ольга с Тамарой тихо спрятались в палатку. Лагерь полностью опустел. Все вымерло, словно с моим отъездом тут прекращалась сама жизнь.

Одна лишь желтая чернобокая иволга сидела на высокой черемухе возле столовой, и посвистывала редко и грустно. Ехать, скорее ехать! Причем прямо сейчас — собираться и идти на станцию пешком. Потому что у меня не было душевных сил снова увидеть друзей и прощаться с каждым из них, встречая жалость и сочувствие… Ехать, точнее, идти надо прямо сейчас… Шесть километров до станции. Сумею ли я их одолеть, на солнцепеке в таком состоянии? Да еще с вещами?!

Плевать, — остервенело подумал я. — Времени полно, буду отдыхать по дороге. Главное — уйти как можно быстрее, чтоб ни с кем не прощаться и не травить душу ненужными терзаниями. Быстро и воровато я проскользнул в палатку и стал собираться. Вещи просто покидал в рюкзак кучей и утрамбовал сверху ногами. Потом стал упаковывать спальник. Одной рукой это никак не выходило: рулон получался слишком толстым и не лез в чехол. Помаявшись пару минут, я бросил все как есть. Черт с ним, — решил я. — Пусть использует кто-то из следующей смены. Потом все равно весь инвентарь загрузят в автобус и отвезут на склад. Пропасть не должен. А если пропадет — туда ему и дорога… Мне было все равно. Абсолютно все равно. А мне к тому же легче идти с меньшим грузом… Потом я взял гитару. Стоило прикоснуться к ней, как тоска пробила меня, и я чуть не заплакал. Гитару можно было взять. Она весила меньше спальника, и бросать ее тут не стоило. Но я подумал, что оставлю и ее — пусть хоть Саша-К немного играет, быть может, без меня он станет менее стеснительным. А самое главное… Мне вдруг подумалось, что она мне больше никогда не пригодится… Давя в себе такие мысли, я вылез наружу. С трудом надел рюкзак. Вещей было немного, но тяжесть его казалась ощутимой.

Может, все-таки не стоит идти пешком, мелькнула трезвая мысль…

А дождаться грузовика?

Нет, — отрезал я сам себе. — Если решил уходить, то надо скорее.

Пока есть силы… Может, попутку удастся поймать. Словно услышав последнюю мысль, на дороге, со стороны нижней деревни, показался зеленый «Зил-130». Медленно проехав мимо лагеря, он затормозил под высокими ивами недалеко от переправы. Может, побежать туда? — подумалось мне. — Попроситься до станции… Я вспомнил, как презрительно смотрели на меня шоферы у кузницы, но тогда им просто не хотелось ехать, а этим, возможно, окажется по пути… К тому же мне было так плохо, что сегодня меня не отказались бы взять. Но пройдя несколько шагов к дороге, я увидел, как с пассажирской стороны спрыгнул мужик, держа мешки и свертки. Шофер тоже вылез, они расположились в тени под деревьями и я отчетливо различил, как на расстеленной тряпке остро блеснули водочные бутылки. Это надолго, понял я, и повернул обратно. Девиц не было видно. В этом я увидел удачу. По крайней мере, никто не попытается задержать…

— Девчонки! — громко крикнул я воздух. — Счастливо оставаться! Всем привет и хорошей погоды! Я пошел на электричку! Из палатки послышался голос Тамары — перемежая речь руганью, она возмущалась, что я поперся один и не дождался хотя обеда. Но я уже шел прочь, не вслушиваясь и не оборачиваясь.

Дорога сама ложилась под ноги. Я спешил, пока еще были силы и оставался заряд решимости.

Пройдя луг, я взобрался на насыпь. Прошел мимо переправы.

Соединяет берега седой паромщик… Нет, для меня уже не соединит…

Я зашагал еще быстрее.

Миновал кладбище — днем совсем маленькое и запущенное. За ним следовала дорога на ферму. Тут мы со Славкой и Катей всегда пили первое парное молоко…

Из-за поворота показалась деревня.

Что-то слишком легко иду… — подумал я и в тот же миг ощутил усталость. Она словно ждала этого момента и навалилась разом. Больная рука потянула книзу, как ядро каторжника. А ноги невесомыми, и стало удивительным, что я не падаю.

И зачем только я не дождался грузовика? Может, все-таки стоило вернуться в лагерь? Или присесть в тень где-нибудь на дороге и перехватить машину тут? Это было здраво. Но я сам убежал ото всех — и теперь казалось несерьезным возвращаться или ждать. Теперь я шел очень медленно. Деревня тянулась без конца. Она совсем затихла. Ни кур, ни гусей не виднелось на дороге; даже в луже у поворота не было свиней. Только овцы с привязанными к шерсти красными, и белыми метками тихо валялись под кривыми заборами… Из-за одного, совсем ветхого и завалившегося, утонувшего в высоком бурьяне, вдруг послышался стук посуды, голоса и даже какая-то песня. Я невольно заглянул туда. Около серой прогнившей избы за вбитым в землю столом сидели четыре старушки в черных платках. Маленькие и жалкие, как галки. Я даже не думал, что в этой деревне такие водятся. И они тянули песню. Протяжную и ужасно жалостливую: