Никому о нас не говори (СИ) - Черничная Алёна. Страница 52

Поэтому, когда я оказываюсь перед дверью своей квартиры, всё ещё не знаю, что говорить маме, как оправдываться.

Несколько минут я просто топчусь на лестничной клетке. Перевязываю хвост на затылке, тру холодными ладонями лицо, пытаюсь нацедить хоть немного слюны во рту, чтобы так противно не сушило горло. Даже снимаю с себя ветровку и запихиваю её в рюкзак, потому что меня кидает в удушающий жар от страха зайти в дверь перед собой.

Но сделать это приходится. Руки мои трясутся, когда костяшками пальцев несколько раз стучу по железному полотну.

Успеваю сделать всего три стука, как дверь в квартиру распахивается. Я будто бы получаю удар под дых. Прекращаю дышать на одном резком вдохе.

На пороге стоит моя мама: босая и закутанная в старый домашний халат. Бледная, светлые волосы растрёпаны, под опухшими глазами синяки.

Мы смотрим друг на друга, застыв по разные стороны порога квартиры.

— Мам… — я решаюсь сделать неуверенный шаг вперёд.

Она послушно отступает, пропуская меня в коридор. Я сразу же закрываю за собой дверь, встав на придверном коврике, и волна вины обрушивается на мою голову.

— Мам, прости, — шепчу, чувствуя, как в груди всё сжимается в ком.

— Где ты была? — сверлящим взглядом мама осматривает меня с ног до головы.

Что мне ответить? Я не знаю. От вида мамы и ощутимого запаха успокоительных, что уже успел проникнуть мне в лёгкие, голова становится совсем пустой.

— Я… — мямлю и мнусь на пороге. Пальцы сильнее сжимают лямку рюкзака, висящего у меня за спиной. — Мам, со мной всё нормально.

Она молчит. Лишь шумно дышит, скрестив руки у себя на груди, а опухшее лицо со следами плохого сна каменеет на моих глазах.

— Где ты была всю ночь, Аня? — холодно цедит мама.

Я с трудом сглатываю и проталкиваю в себя дерущее горло ощущение. Голова отказывается придумывать хоть какие-нибудь адекватные идеи.

— У Сони, — бормочу я, пряча взгляд в носы своих кроссовок.

Но меня резко ведёт вперёд. Я даже теряю равновесие на какие-то доли секунды. А это мама дёргает меня к себе, схватив за рукав. Я ошалело поднимаю на неё взгляд. Она очень грубо стаскивает с меня рюкзак, бросает его на пол в коридоре, а потом с такой же грубостью хватает меня за руки. Поочерёдно мама закатывает рукава моей толстовки до локтей. И делает это так резко, что слышен треск ткани.

— Ты чего? — ошарашенно шепчу я, наблюдая, как мама с остервенением осматривает мою кожу на внутренних сгибах локтей.

— Я не знаю, что думать, — шипит мама, перестав стискивать мои запястья. Отступает, пронзая рассерженным взглядом. — Ты не ночевала дома, не отвечала на звонки. Где ты была и с кем?!

Мысленно я отчаянно взываю к своей голове. Мне нужно что-то сказать. Должна же я как-то оправдаться...

— Я была у Сони, — повторяю тихо. Правда, решаюсь всё же добавить: — С девочками.

— С какими девочками?

— Одногруппницами.

— Ты же врёшь мне, Аня! Я разве воспитывала тебя лгуньей? Где ты была?! С парнем?! — голос мамы повышается, лицо краснеет.

Я впервые вижу её такой. И этот злой блеск в глазах тоже вижу первый раз. Он пугает. Мне действительно становится не по себе. Говорить маме правду нельзя во что бы то ни стало. Наверное, именно это и провоцирует меня наконец-таки начать думать и врать…

— Нет, — отчаянно трясу головой, отрицая слова мамы. А дальше всё летит с моего языка без запинки: — Мы с девочками готовили проект по философии, у Сони было вино, они пили, я тоже решила попробовать. Чуть перебрала и заснула.

Я замолкаю и, хлопая ресницами, смотрю на маму. Сама не понимаю, откуда такое взялось в моей голове. Жду реакции с диким желанием вжаться куда-нибудь в угол. Понятия не имею, что сейчас будет…

Но из двух зол я инстинктивно выбрала наименьшее. Правда про нашу дачу и живущего на ней Тимура точно обернётся большим скандалом, чем обвинение самой себя в распитии алкоголя.

А мама молчит. На её лице сначала появляется оторопь, а потом и недоумение. Нахмурившись, она разглядывает меня так, словно видит в первый раз. В тесном коридоре нашей квартиры мне становится очень душно. Противные, липкие капельки пота стекают по моей спине.

— Ты пила вино? — жёстко спрашивает мама.

Я снова с трудом сглатываю. Но мне нужно продолжать врать.

— Прости, — почти шепчу. — Мне стыдно, что так вышло, — хоть здесь говорю как есть. — Я заснула, а телефон мой действительно разрядился. Мам, знаю, ты сейчас злишься. Я заставила тебя переживать и…

— Там были мальчики? — она грубо меня обрывает.

— Нет, — уверенно верчу головой.

— Врёшь! — Мама аж дёргается, сжав кулаки. — Тебя споили там?

— Да ничего такого не было!

А её уже понесло. Глаза расширяются, наполняются паникой, а голос — истерикой.

— Сколько парней там было? Кто-то тебя трогал? Может, ты просто не помнишь. Или тебя запугали. Мне ведь сразу эта Соня не понравилась. Я же как чувствовала…

— Мам! — Я не выдерживаю и кидаюсь к ней. Обхватываю её за плечи, заглядывая в раскрасневшееся лицо. Кажется, она совсем меня не слышит. — Ничего такого со мной не было. Я жива, здорова. Я дома. Мне правда стыдно, что не пришла ночевать. Но ведь мне уже восемнадцать и…

— И что? — мама ловит мой взгляд. Глаза её широко распахнуты. — Мы же с тобой столько раз обсуждали, что никаких гулянок. Тебе надо учиться. А ты что? Бухаешь на чужих хатах? Шляешься с кем-то по ночам? Сейчас ты вино где-то пробуешь, а потом что? В оргиях участвовать будешь? — мамино шипение как крепкая оплеуха.

Я не ожидаю таких слов. Они звучат дико. Отшатываюсь от мамы, готовая задохнуться от накатившей волны возмущения.

— Мам, ты чего? Я же извинилась.

А моя родительница сжимает губы в одну тонкую линию. Смотрит на меня со всей строгостью. Я даже вижу, как её шея покрывается пятнами.

— Будешь теперь отчитываться за каждый шаг, — чеканит мама, вскинув подбородок. — Без моего разрешения из дома ни ногой. Не воспитала я тебя, видимо, порядочно. Значит, начну перевоспитывать сейчас. После пар - сразу домой. Будешь отзваниваться мне. Никаких лишних прогулок. Поняла?

От такого стального тона у меня противно сжимается желудок, а в груди поднимается буря. Сейчас мне никак нельзя сидеть дома под присмотром мамы. Мысль, что мои поездки в Богудонию окажутся под запретом, как нож по нервам.

— Я теперь под домашним арестом? — спрашиваю, а дрожь в голосе скрыть не могу.

— Да! — холодно бросает она. — Именно так. Теперь живо переодеваться, завтракать и помогать мне с уборкой квартиры.

Сверкнув глазами, мама стискивает челюсть и демонстративно покидает коридор, скрывшись на кухне. И заодно ещё хлопает дверью.

А у меня от её ответа подскакивает в груди сердце. И, пускай получить наказание за ночёвку вне дома было предсказуемо, слёзы всё равно собираются в уголках глаз. Свою вину я понимаю, но сидеть дома?

Едва не срываюсь, чтобы выпалить маме вслед громкое и протестное: «Нет!»

Но вовремя сжимаю ладони, вдавливая в них ногти. Никакого развития скандала. Нельзя всё усугублять.

Мне ничего не остаётся, кроме как снять кроссовки, поднять брошенный мамой посреди коридора рюкзак и на ватных ногах плестись к себе в спальню.

Я закрываю дверь, прислоняюсь к ней спиной, а через секунду уже стекаю к полу. Усаживаюсь на него и лишь тогда понимаю, как сильно меня колотит.

Тело, голова — да я вся становлюсь какой-то тяжёлой. Что-то я устала врать. Моё враньё как трясина, которая засасывает в себя ещё сильнее при каждой попытке выбраться из неё.

И сколько мне ещё нужно этой лжи, чтобы скрыть то, что происходит со мной за стенами этого дома? Сейчас я вру всем: маме, Соне, преподавателям, что будут спрашивать меня о пропусках. Лгу всем, кроме Тимура.

Тимур!

Мне хватает всего нескольких мгновений, чтобы подорваться с пола, найти в рюкзаке телефон и броситься к розетке с торчащим из неё зарядным устройством у изголовья кровати.