Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Уткин Анатолий Иванович. Страница 14

Но ситуация, когда Троцкий выехал в Брест-Литовск, толкала англичан к разрыву, и 6 января 1918 г., в последний день своего пребывания в Петрограде, посол Бьюкенен испытывал грусть. «Почему, — писал он, — Россия захватывает всякого, кто ее знает, и это непреодолимое мистическое очарование так велико, что даже тогда, когда ее своенравные дети превратили свою столицу в ад, нам грустно ее покидать?»[93] 17 января Бьюкенен прибыл вместе с руководителями военной миссии Великобритании в Лондон. В первых же беседах с министром иностранных дел Бальфуром и другими членами правительства Бьюкенен высказался против полного разрыва с большевиками, аргументируя свою позицию тем, что полный выход Британии «из игры» дал бы немцам в России желательную для них свободу действий.

Революционеры типа Ленина и Троцкого — крупные политики, но их действия направлены на разрушительные цели: низвержение старых империалистических правительств, и они никогда не пойдут на сотрудничество с Западом, в котором они видят олицетворение империализма. Философ Бертран Рассел был другого мнения. 13 января он пишет в частном письме: «Над миром царит проклятие. Ленин и Троцкий — единственные светлые пятна»[94].

Германия еще держалась, но Австро-Венгрия начала высказывать признаки слабости. Хлеба в ней осталось всего лишь на два месяца, и лишь «решение украинского вопроса» могло спасти двуединую монархию от краха. Министр иностранных дел Чернин возвратился из Вены в Брест-Литовск 28 января 1918 г. с решимостью договориться с Украиной сепаратно и как можно скорее. На следующий же день Киев был взят Красной гвардией, а в Брест-Литовск прибыли представители красного Харькова. Бегство Рады лишало ее представителей даже видимости легитимности. Но Кюльман и Чернин вовсе не собирались сбрасывать свою украинскую карту. Еще 5 января они решили заключить мир с Радой, а 9 февраля, сразу же после. возобновления переговоров, центральные державы заключили мир с уже дискредитированными представителями Украинской Рады. «Особенностью этого мира, — пишет германский историк Ф. Фишер, — было то, что он был совершенно сознательно заключен с правительством, которое на момент подписания не обладало никакой властью в собственной стране… В результате все многочисленные преимущества, которыми немцы владели лишь на бумаге, могли быть реализованы лишь в случае завоевания страны и восстановления в Киеве правительства, с которым они подписали договор»[95].

10 февраля 1918 г. Троцкий заявил следующее: «Мы отказываемся подписывать эти жесткие условия мира, но Россия воевать более не будет». Он не намерен подписывать никакого мира, но Россия выходит из состояния войны, распускает свою армию по домам и объявляет о своем решении всем народам и государствам. В напряженной тишине послышался восхищенный комментарий генерала Гофмана: «Неслыханно!»[96] По впечатлениям Фокке, декларация Троцкого «была ударом молнии с ясного неба»[97].

Переговоры были оборваны в четвертый раз. Советская делегация покинула Брест-Литовск и вернулась в Петроград. Пораженные немцы ждали. Первоначальная реакция немцев была — изумление и ступор, но уже вскоре они поняли, что в их руки пала грандиозная удача. По прошествии означенных трех дней они заявили, что начинают наступление против Петрограда и Москвы. Троцкий ответил, что тем самым они нарушают условия перемирия, требующие двенадцатидневного предварительного уведомления о возобновлении военных действий. Перемирие на Востоке оканчивалось 17 февраля 1918 г. и не восстанавливалось в том случае, если русская делегация не возвращалась в Брест-Литовск. Германская военная машина, взвалив вину на петроградское правительство, выступила во всеоружии на Восточном фронте. Немцы начали продвижение своих войск со словами: «Вы уже нарушили условия перемирия отказом подписать мирный договор».

Они быстро растеклись по Украине, Белоруссии и Прибалтике. Большевики оставили Киев 2 марта 1918 г. Но ни благодарственные молебны Петлюры, ни красноречие Грушевского (ставшего «президентом») не смогли скрыть — по признанию Винниченко — «горькой правды», состоявшей в том, что Рада была обязана своим возвращением «германским тяжелым орудиям»[98].

ЛЛОЙД ДЖОРДЖ

В отличие от полного ожиданий Вильсона премьеры Ллойд Джордж и Клемансо скептически относились к возможности превращения «14 пунктов» в мост сближения между Россией и Западом. В начале февраля 1918 г. контролировавшийся англо-французами Высший военный совет заявил, что инициатива Вильсона не вызвала такого ответа вражеской стороны, который позволял бы надеяться на мирные переговоры. Американское руководство посчитало категорическое суждение союзников преждевременным. Едва сдерживая чувства, Вильсон писал по этому поводу Лансингу: «Я опасаюсь любого политического жеста, исходящего от руководства объединенных союзнических сил в Париже. Ни одно из них не кажется мне имеющим черты мудрости»[99]. Президент Вильсон имел в своем запасе рычаги, действие которых немедленно ощутилось союзниками. Он сумел перевести свою очевидную ярость на язык таких дипломатических действий, которые сразу же взбудоражили их. А именно, видя их непредрасположенность слушать советы из Вашингтона, он заговорил о возможности сепаратных контактов с Берлином и Веной.

Все надежды западных союзников теперь были связаны с двенадцатью американскими дивизиями, которые Вашингтон пообещал разместить на Западном фронте в 1918 г., с приходом в европейские воды американских линейных кораблей, с бумом в американской кораблестроительной индустрии. Англичане уже готовы были призвать своих квалифицированных рабочих, замещая их рабочие места женщинами. Налог на прибыль был увеличен с 40 % до 80 %. При всем осознании грандиозного потенциала Америки имперский Лондон еще не привык к тому, чтобы его заслоняли на мировой арене. Америка еще не была всемогуща, ее вклад в военные усилия еще не был решающим, обсуждение мирового порядка было слишком важно для Британской империи, чтобы на Даунинг-стрит добровольно выразили почтительное согласие. Премьер-министр Ллойд Джордж не хотел смотреться примерным учеником американского класса, и он твердо верил в ресурсы Британской империи. Поневоле выглядящий как конкурент американской внешнеполитической программы, английский внешнеполитический манифест, зачитанный Ллойд Джорджем, значительно отличался от «14 пунктов».

Здесь был иной пафос, проистекавший из иной постановки задачи. Британия вступила в войну, чтобы предотвратить попадание всей Европы в зону влияния кайзера. И не нужно затемнять вопроса. Германия виновата, Германия заплатит, союзники заполнят оставшийся после краха Германии вакуум в Европе и в мире в целом. Такие — конкретные, а не рассчитанные на некую наднациональную справедливость — цели выдвинула дипломатия европейского Запада.

Столкнулись две линии мировой политики. Империалистический гегемон XIX в. с трудом расставался со своим положением. Англия готова была дать бой заокеанскому претенденту. Вильсон замахивался на мировое переустройство, но в мире существовали огромные самостоятельные державы, не нуждавшиеся в поучениях и отвергавшие их. Лондон и Париж полагали, что Вильсон выходит за пределы своих полномочий и берется за чужие проблемы. Антанта в этом заочном и негласном споре не осталась без аргументов. 10 января, выступая в Эдинбурге, министр иностранных дел Британии Бальфур признал тяготы войны. Но ее ужасы «ничто по сравнению с германским миром»[100].

КАЙЗЕР

Ответом Германии на «14 пунктов» Вильсона явилось письмо фельдмаршала Гинденбурга кайзеру от 7 января 1918 г.: «Для обеспечения необходимого нам мирового политического и экономического положения мы должны разбить западные державы»[101]. Именно в эти дни Германия окончательно делает ставку на дезинтеграцию России. Из Вены германский представитель Г. фон Ведель сообщает 10 февраля 1918 г.: «В отношении России существуют две возможности. Либо имперская Россия откатится назад, либо она распадется. В первом случае она будет нашим врагом, ибо постарается восстановить свою власть над незамерзающими портами Курляндии и оказывать влияние на Балканах… Империалистическая Россия может стать другом Германии, если мы не похитим у нее побережье, но она никогда не станет другом Миттельойропы. Поэтому мы должны поставить все на вторую карту, на дезинтеграцию России, что помогло бы нам отбросить ее с берегов Балтики. Если Украина, балтийские провинции, Финляндия и другие действительно отпадут от России навсегда (что не кажется мне очень реальным, особенно в отношении Украины), тогда от России останется собственно Великая Сибирь. Если Россия возродится, нашим потомкам, вероятно, придется сражаться во второй Пунической войне против второй англо-русской коалиции; таким образом, чем дальше на восток мы сейчас ее отбросим, тем лучше для нас»[102].