Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Уткин Анатолий Иванович. Страница 89

На прощание большой банкет планировался в Ланкастер-хаузе, но в последний момент Ллойд Джордж пригласил Вильсона на Даунинг-стрит, 10. Два величайших политика сели за стол, когда начали поступать первые результаты национальных выборов в Англии. Ллойд Джордж победил с невероятными результатами, он сумел добиться самого большого парламентского большинства в британской истории, его коалиция получила 529 мест в палате общин против 177 голосов других партий. Асквит и самые знаменитые пацифисты своего времени — Филипп Сноуден, Рамсей Макдональд и другие — потеряли представительство в парламенте. Но лейбористская партия увеличила свое представительство — с 37 до 64 мест в палате общин.

Нам ничего не известно о реакции Вильсона: молчит дневник Ллойд Джорджа и Грейсона. После ужина с премьером Вильсон сел на поезд и навестил старую церковь своей матери в Карлейле. В старой маленькой церкви он говорил о необходимости мирового крестового похода морального плана. Лил лютый дождь, но президент воспарялся к горним вершинам. По совету Нортклиффа он затем посетил Манчестер. Он знал, что вчера сказал в Париже Клемансо, и решил ответить своим европейским партнерам и противникам в столице либерализма — Манчестере.

Единство военного командования в военное время должно уступить место единству моральному в воюющем мире. «Я хочу сказать вам, что Соединенные Штаты не интересуются европейской политикой. Но они заинтересованы в партнерстве права между Америкой и Европой». Эти слова адресовались всем европейцам, начиная с только что проголосовавших англичан. Что такое партнерство права? Это то, что противоположно «балансу сил», ибо Соединенные Штаты «никогда не присоединятся ни к какой комбинации сил. Они не заинтересованы в мире в Европе как таковом; они заинтересованы в мире во всем мире»[466].

У англичан сложилось стойкое представление, что Вильсон органически не любит Британию. В американском посольстве в Лондоне он говорил: «Вы не должны говорить, что мы их двоюродные братья и, уж конечно, что мы их братья; мы ни то и ни другое. Также вы не должны думать о нас как об англосаксах». Да, у двух народов общий язык, но это, скорее, не благоприятствующее, а усложняющее жизнь обстоятельство. «Об американцах нельзя сказать, что они антибританцы, но уж определенно то, что они не пробританцы. Если уж они за кого и стоят, то, скорее всего, за французов»[467]. Хауз относился к англичанам значительно более благосклонно.

Многие британцы платили Вильсону той же монетой. Австралиец Хьюз открыто высказывался против «диктатуры Вильсона», но канадец Борден просил смягчить антиамериканские обертона. Керзон сказал Ллойд Джорджу, что во время конференции тот будет представлять силу не менее мощную, чем Вильсон, — состоявшиеся выборы подтвердили колоссальную общественную поддержку «валлийского льва».

На следующий день Вильсон снова пересек Ла-Манш. В Париже его ждали гольф и ожидания. Не желая терять дорогого времени, он отправился в Италию.

ПАРИЖ

Напомним, что Франция призвала под свои знамена 8,5 млн. солдат — цвет населения метрополии, из них 1 млн. 300 тыс. погибли, 2,8 млн. были тяжело ранены. Наиболее индустриально развитая северо-восточная зона страны оказалась под многолетней германской оккупацией. 230 тыс. предприятий были полностью разрушены, а 350 тыс. — частично. В 1919 г. промышленное производство Франции составило 60 % от уровня 1913 г. Общий экономический ущерб (в который входили займы, потерянные в России) составил примерно 160 млрд. золотых франков[468].

Все это придавало основание признанию Клемансо, что Франция одержала в Первой мировой войне пиррову победу. Собственно говоря, Германия не была разрушена. Ее индустрия стояла нетронутой, готовой к новому броску. Клемансо находил в себе силы говорить это открыто: «В то время, когда источники германской мощи остались в своей основе нетронутыми, включая исключительную централизованность управления и выигрышное геостратегическое положение, эрозия французской мощи ускорена исчезновением прежнего жизненного важного противовеса в виде России»[469]. Тигру хватало реализма понять, что через очень небольшое число лет Германия восстановит свои силы и превзойдет своего исторического конкурента по всем основным показателям.

В русском вопросе Франция заняла самую жесткую позицию. После перемирия в Компьене она отворачивается от России. Париж жизненно нуждался в противовесе рейнскому соседу. Россия в текущий момент на эту роль претендовать не могла и в этом смысле теряла свою значимость для Франции. С восстановлением Польши французская дипломатия начала решительно ставить на Варшаву, во-первых, как на свой оплот в стратегическом противостоянии с Германией и, во-вторых, как барьер на пути восстановления германского экономического и политического влияния в России. Именно в связи с этими обстоятельствами Франция готова была поддержать польские претензии в отношении Германии, Литвы, Украины и России, ей была нужна максимально сильная Польша как форпост французского влияния в Восточной Европе.

После подписания перемирия с немцами премьера Клемансо волновала не борьба с большевизмом как с политической доктриной, а реальная возможность заполнения образовавшегося в России силового вакуума Германией. Клемансо категорически не соглашался с тезисом о неодолимости наступления коммунистического Востока на Европу: это, по его мнению, была германская пропаганда, трюк, рассчитанный на то, чтобы западные союзники «дрожали во сне». Уже в ноябре 1918 г. он предсказал игру немцев на страхе Запада перед большевистской Россией. Даже одно лишь требование, обращенное к Германии, не иметь дипломатических отношений с Советской Россией позволило германской дипломатии подать Германию в качестве единственного прочного щита Запада — немцы немедленно начали использовать это обстоятельство как свой козырь в новом раскладе мировых сил.

Во французской политической среде более живо, чем где бы то ни было, жило опасение в отношении «вечного кошмара» русско-германской договоренности. Партии центра и правого центра особенно остро ощущали эту опасность. Здесь зачастую видели в большевизме просто скрытое германское средство утвердить свою гегемонию в восточной половине Европы. И сколь ни независим был русский большевизм (рассуждали в Париже), Берлин мог в нужный момент перехватить лидерство. Французы полагали, что президент Германии Эберт располагает необходимой свободой рук и в случае кризиса сможет найти общий язык с Лениным. Немцы могут войти и утвердиться в Восточной Европе под предлогом защиты Запада от большевизма.

Клемансо никогда не говорил о большевизме как о заразной идеологической болезни, его не беспокоило «заражение Европы», он скептически слушал размышления на этот счет Вильсона и Ллойд Джорджа (те сводили дело к предоставлению Германии роли санитара). Клемансо абсолютно не верил также в победу большевизма в Германии. Все суждения подобного рода он считал блефом, исходившим от правящего класса Германии, твердо владеющего контролем в своей стране, но готового смутить Запад неким альянсом с Россией. Клемансо всегда и везде видел угрозу не со стороны России (в каких бы она ни была цветах политического спектра), а со стороны прусского милитаризма, со стороны не отказавшейся от идеи гегемонии в Европе Германии. Клемансо так и не принял прибывшего в Париж лидера кадетов П. Н. Милюкова — не по неким идейным соображениям, а потому что Милюков имел неосторожность вступить в контакт с германской разведкой и с холодным реализмом обсуждал, что могут и чего не могут сделать друг другу Россия и Германия[470].

Боязнь и ненависть к немцам делала для французов, как и для прочих пострадавших от оккупации народов, неприемлемой отсрочку разоружения германских сил, замедление их ухода с оккупированных территорий. Французы — в отличие от англичан и американцев — выступали за скорейшее возвращение германских войск в национальные пределы. Но они не могли реально противостоять в этом вопросе объединенному давлению англосаксов. Вопреки протестам французов, двенадцатая статья Соглашения о перемирии, подписанного 11 ноября 1918 г., предусматривала (как уже говорилось выше) эвакуацию немецких войск с Востока только после того, как западные союзники «сочтут момент подходящим, учитывая внутреннюю ситуацию в этих странах».