На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 157
Гестапо ничего не знает. Только одни догадки. И если человек с
Вальдштрассе
не сдаст
Войтека
, а тот в свою очередь Лену, ей ничего угрожает сейчас.
Войтек
был первым. И насколько слышали перепуганные девушки, это был не просто допрос, а допрос «с пристрастием», как между собой пошутили солдаты, охраняющие Катю и Лену. При каждом ударе Лена закрывала глаза и старалась
думать
о чем угодно, но только не о том, что происходило сейчас в
Розенбурге
, и чем это угрожало ей. Прикрыла глаза и мысленно стала вспоминать какую-нибудь мелодию. В голове тут же заиграли звуки танго, а следом пришли воспоминания. И постепенно бешеный ритм биения сердца чуть замедлился, а дыхание выровнялось. Правда, все снова вернулось на круги своя, когда ее вызвали к
Цоллеру
после допроса
Войтека
, и когда она увидела избитое лицо поляка.
— Ты боишься меня? —
спросил
Цоллер
, едва Лена, сложив руки за спиной, чтобы не выдать свое волнение, встала напротив стола, за которым он сидел.
— Все боятся сотрудников
гестапо, —
осторожно ответила она, и он усмехнулся.
— Боятся только те, кому есть что скрывать, — заметил
гауптштурмфюрер
в ответ. — Старая истина, которая для меня подтверждается раз за разом. Давай приступим к нашему разговору и проверим, верна ли она в твоем случае.
Лене казалось, что она знала, что будет на допросе, и сумеет выйти из него без каких-либо подозрений. Она заранее продумала, что будет отвечать и как будет держаться во время этого разговора. И ей повезло, что
Цоллер
решил не применять к ней насилия во время разговора, удовлетворившись моральным давлением — угрозами и шантажом, переходом от крика к спокойному располагающему тону.
Нет, она ничего не знает об убийстве Урсулы. Нет, она ничего не знает о радиопередачах англичанам. Ей вообще запрещено покидать замок, фрау Биргит может это подтвердить. Нет, она никогда не замечала ничего подозрительного за
Войтеком
или Катей
.
Но гауптштурмфюрер был очень умен и не зря занимал свое место в гестапо. Он мог повторить вопрос внезапно, когда того совсем не ожидалось, втискивая его между двумя совершенно не относящимися к теме. Или задать внезапно и невпопад, казалось бы, совсем неподходящий вопрос. Например, какого цвета дом на
Вальдштрассе
под номером пятнадцать, и какие цветы растут в огромных садовых вазонах на его крыльце. И она делала удивленный вид и повторяла раз за разом, что никогда не была на этой улице, тем более, в доме какого-то немца.
Лишь один-единственный раз Лена запаниковала во время допроса. Это случилось, когда в комнату шагнул солдат и положил на стол перед
Цоллером
небольшой холщовый мешок, где Лена хранила свои маленькие сокровища — воротник матери, какие-то мелочи, оставшиеся из прошлой жизни в Минске, и пуанты, которые Рихард привез ей из Берлина.
— Что это? — отреагировал
Цоллер
, насторожившись, словно собака, учуявшая след.
— Вещи этой русской, — вытянулся солдат. — Посмотрите сами, странные какие-то.
Странными, видимо, немцу, некогда простому крестьянину из Австрии, показались балетные туфли. Лена видела, что
Цоллер
с трудом подавил раздражение. Посмотрел на них внимательно и перевел цепкий взгляд на Лену.
— Зачем тебе они?
— Я…
я танцую, — произнесла растерянная Лена, не сообразив сразу, как нужно ответить на этот вопрос, чтобы не вызвать лишних подозрений.
— Танцуешь? — переспросил гестаповец насмешливо. — Где? Здесь? Калеку развлекаешь, что ли?
— Я — балерина, — резче, чем хотела, произнесла девушка, задетая за живое оскорблением Иоганна. — Вернее, я была балериной, пока немцы не вторглись в СССР, нарушив свои обещания.
Эта резкость могла ей дорого стоить. Лена только потом поняла это. Но он не стал наказывать ее за дерзость.
Мысли
Цоллера
в тот момент были явно заняты совершенно другим. Он посмотрел на пуанты, затем на Лену — прямо в глаза, а потом достал складной нож из кармана и вынул лезвие. Она даже ахнуть не успела, как гестаповец ловко пропорол «коробочку» сначала на одной туфле, а потом на другой. Распотрошил их с трудом и, убедившись, что внутри нет ничего подозрительного, отрезал ленты и пробил лезвием основу. С явным удовольствием. Глядя Лене прямо в глаза.
Всего лишь пара минут, и все было кончено. То, что когда-то для нее было таким важным и дорогим, лежало бесформенной кучей текстиля перед немцем. Поруганная жестокостью и ненавистью мечта.
— Значит, ты балерина, — произнес
Цоллер
, чуть нахмурившись, возвращая складной нож обратно в карман и извлекая записную книжку. Он взглянул на документы, лежащие на столе, записал пару строк, а потом махнул рукой солдату у двери, показывая, что Лену можно отпускать. Ей бы почувствовать облегчение, когда тот схватил грубо за локоть, поднял со стула и буквально вышвырнул за дверь в соседнюю комнату. Но Лена видела перед глазами уничтоженные пуанты и не могла не заплакать, выплескивая из себя обиду и страх. Почему-то именно это вдруг снова вскрыло старые затянувшиеся раны, потащив за собой воспоминания о разрушенном городе, о смерти близких и навсегда разбитых иллюзиях о счастливом будущем.
Встревоженный
Войтек
, на лицо которого было страшно смотреть из-за сломанного носа, ссадин и уже заплывшего глаза, шагнул к Лене, едва солдат втолкнул ее в комнату, и положил руку на плечо, пытаясь успокоить.
— Все хорошо? —
прошептал он в ее ухо еле слышно, прежде чем их растащили в разные углы комнаты солдаты. Она кивнула ему со своего места, понимая, как важно ему понимать ситуацию сейчас.
Последней на допросе была Катя. Разговор с ней прошел намного быстрее, как показалось Лене. Может, потому, что Катя, до безумия боявшаяся гестапо, почти сразу же впала в истерику и не могла сказать ни слова даже после пары пощечин от раздраженного
Цоллера
.
Они наоборот
вогнали ее в состояние ступора, и гестаповец даже сначала решил забрать ее с собой в город, мол, там она точно заговорит. Но в итоге все же передумал — просто выкинул ее вон из комнаты, обозвав «тупой русской коровой».
Лена боялась, что
Цоллер
прикажет забрать
Войтека
. Но и тут обошлось. Гауптштурмфюрер просто задержался возле него, посмотрел внимательно, но ничего не сказал. Просто прошел в сопровождении солдат через анфиладу комнат в холл, откуда вскоре донеслись голоса.
Войтек
тут же подал знак Лене, чтобы она подслушала, о чем говорит гестаповец и Рихард.
— … ничего нового не узнали. И что хотели бы забрать… они хотели бы забрать… О! Господин барон говорит, что если они не нашли никаких доказательств, то не… Гауптштурмфюрер злится… Кажется… кажется, уступил. Говорит, что это неважно, ведь все равно у них есть шпион
томми
… что умеют разговаривать людей, и что… рано или поздно откроет имена своих товарищей… О,
Войтек
,
что
если это правда? Что, если этот человек заговорит? — с тихим шепотом схватила поляка за руку Лена в испуге, отойдя от дверей.
— Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось, слышишь! — ответил он на это твердо, погладив ее по щеке, и Лена вспомнила похожие слова, произнесенные когда-то. И отшатнулась от него в страшной догадке.
— Это ты убил Урсулу? Но зачем?! Зачем?!
Лена в страхе отступила от него на пару шагов, но поляк не пустил ее
— неожиданно
схватил больно за плечи и встряхнул с силой, так, что едва не клацнули зубы во рту:
— Немку жалеешь? Жалко ее, да? А то, что она сдала бы тебя в гестапо — неважно? Или что ей заплатил за тебя тот немец клятый? Она же продала тебя, Лена! Сама мне призналась в том перед тем, как сдохнуть. Ну? Жалеешь немку теперь?