На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 175

— Доброе утро, Лена, — поздоровался с ней Ротбауэр, словно она пришла не из камеры, а заглянула к нему в гости на завтрак. — Как прошла ночь? Проходи, не стесняйся. Ты, должно быть, голодна.

Из двери в соседнюю комнату вышла женщина в строгом костюме и поставила на стол перед Ротбауэром поднос с кофейником, чашкой и тарелкой с булочками. Потом она так же молча удалилась, плотно затворив за собой двери.

— Значит, не голодна? — усмехнулся оберштурмбаннфюрер, когда Лена даже не шевельнулась. — Я хотел убедиться… Я уезжаю завтра в Остланд, и мне было нужно увидеть тебя еще раз перед тем, как тебя отправят дальше. Хотел понять, что это действительно ты, что искать больше не нужно, что могу наконец-то быть спокоен…

Тут он замолчал и подошел медленно к Лене, чтобы вглядеться в ее лицо, будто пытаясь что-то разглядеть в нем или запомнить перед отъездом. От этого жадного взгляда Лене вдруг стало не по себе, и она опустила ресницы, скрывая свои эмоции.

— Это же противоестественно, понимаешь? — проговорил он тихо. — Это точно так же, как желать собаку или овцу. Разве может разумный мужчина желать этого? Разве можно настолько потерять рассудок? Скажи мне! — с этими словами он вдруг стиснул пальцами ее лицо, с силой надавливая на челюсть. Место вчерашнего удара полицейского тут же отозвалось такой острой болью, что Лена не сдержала тихого стона. Но Ротбауэр не отпустил ее — наоборот сжал еще сильнее пальцы, вынуждая поднять голову и взглянуть в его холодные глаза. На страшный шрам, который остался после нападения, она смотреть почему-то боялась. Может, от страха, а может от запаха кофе или резкости одеколона Ротбауэра, которые вдруг ударили в нос, из желудка вдруг подступила тошнота к горлу.

— Кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, белая кость аристократии, «Сокол Гитлера», — перечислил Ротбауэр медленно, глядя в ее глаза. Так смотрят на пойманную бабочку — с холодным любопытством и полным равнодушием к ее судьбе.

— Я удивлялся, что с ним не так, пока не нашел в его деле один момент сейчас. Ты знала, что когда-то фон Ренбек чуть не женился на мишлинге? Наверное, у него в крови тяга к неполноценным женщинам. Жаль, что мы не можем спросить у него самого. Он очень вовремя погиб на Южном фронте, к его счастью.

На этот раз звук, который вырвался у Лены, был немного громче. И не столько от боли, которой горело лицо, сколько от той, которая уколола в самое сердце.

— А может, дело не в нем? Может, дело в тебе? — вдруг проговорил немец, разжимая пальцы. Он с сожалением взглянул на красные отметины, которые оставила его хватка на нежной коже. — Что-то такое именно в тебе. Эта противоестественная тяга, которая лишает покоя. Знаешь, если бы мы жили в Средневековье, то я приказал бы судить тебя как ведьму. Потому что как иначе объяснить, что ты так путаешь разум? В тебе нет ничего от настоящей женской красоты, и все-таки ты лишаешь покоя и сбиваешь с толку…

Наверное, так действительно выглядели инквизиторы. Бездушные, жестокие, холодные, равнодушные к чужой боли и абсолютно безжалостные. Лена видела в глубине его взгляда, что он действительно сжег бы ее на костре, лишь бы избавиться от того, что называл «противоестественной тягой».

Эта мысль настолько поразила Лену своей страшной истиной, и она пропустила момент, когда могла увернуться от неожиданного прикосновения его губ к ее рту. Только сомкнула зубы, чтобы его язык не проник глубоко. Ротбауэр недавно курил, и запах табака из его рта поднял волну тошноты еще выше.

— Что же ты? — едко и зло бросил он сквозь зубы, когда на какие-то секунды, перестал терзать ее рот, жестоко сминая губами. Причиняя особую боль в месте разбитой губы. — Сейчас самое время торговаться, моя дорогая! Ты же уже знаешь, что можешь предложить… уже не в первый раз! Давай, предлагай мне! Я разрешаю тебе торговаться…

Он обхватил одной рукой талию Лены в тугое кольцо, прижимая к себе так сильно, что у нее заболели ребра. Второй поймал ее подбородок, лишая возможности увернуться от его очередного поцелуя. Толкнул на два шага в сторону, где, как она успела заметить при входе, стоял у стены кабинета кожаный диван.

Все повторялось… Как тогда, со Шнееманом. Только и большой, и маленький ее рыцари были мертвы, и уже ничем не могли помочь ей.

И снова оставалось только сжимать с силой зубы, боясь проиграть в этой схватке и стараясь не обращать внимания на боль в теле и в губах. Тогда он больно сжал пальцами ее нос, перекрывая доступ кислорода в легкие. В этот раз Лене пришлось открыть рот широко, пытаясь сделать вдох в страхе лишиться сознания и стать совершенно беспомощной под тяжестью его тела.

Язык Ротбауэра тут же скользнул в рот Лены. Позыв тошноты стал просто нестерпим и от этого невыносимого вторжения, и от смеси запахов табака и одеколона. Лена вцепилась с силой в кожу его лица и шеи, с трудом выпростав руки, и когда он с ругательством отстранился от нее, не стала сдерживаться больше.

— Грязная русская свинья! — оберштурмбаннфюрер едва успел отстраниться от нее. Только его сапоги были испачканы тем, что было когда-то куском ячменного хлеба, который был завтраком Лены, и желчью. Тут же ее левую щеку обожгла пощечина. Из-за слабости и силы удара девушка не смогла удержаться на ногах и упала на пол под крик Ротбауэра, призывающего дежурного. Вместе с тем в комнату зашел и Цоллер, тут же бросившийся уверять оберштурмбаннфюрера, что «все, что натворила эта дрянь тотчас же исправят».

— Нет! — остановил Цоллера Ротбауэр, а потом достал из кармана платок и бросил им прямо в Лену, все еще лежащую на полу. — Пусть она вытрет мне сапоги. Ну же!

Наверное, нужно было покориться. Показать, что она принимает власть над собой этих эсэсовцев, возвышающихся над ней сейчас. Принять их, как принимают рабы господ. Потом, когда она будет, истекая кровью и мечась в бреду, лежать в камере и на какие-то минуты возвращаться в ясное сознание, к Лене будут приходить сожаления. Быть может, все было бы иначе, поступи она по-другому. Но тут же понимала, что нет, не было бы. Ее судьба была решена еще до того, как Ротбауэр бросил ей этот проклятый белый платок.

Лена недолго думала, глядя на кусок белой ткани на полу. Подняла голову, чтобы посмотреть прямо в глаза подошедшему к ней оберштурмбаннфюреру. Не скрывая уже под ресницами той ненависти, которая бурлила горячей лавой. И собрав слюну, плюнула с наслаждением и злорадством прямо на голенище одного из блестящих сапог.

За маму. За Якова и Лею. За Василька. За Сашу. За всех тех, кого они убили и еще убьют, возомнив себя инквизиторами современного мира.

— Глупая маленькая девочка, — произнес Ротбауэр, явно наслаждаясь происходящим. — Запомни эту минуту. Когда мы увидимся в следующий раз, ты будешь целовать мои сапоги. И будешь готова на все, лишь я бы снова был добр к тебе.

А потом, уже к Цоллеру, который внимательно слушал его каждое слово:

— Все должно быть так, как я сказал. Комендант лагеря, штурмбанфюрер Урслер, уже предупрежден обо всем. Он будет ждать прибытия завтра-послезавтра, так что вы должны уладить все вопросы в кратчайшие сроки. Только напомните ему об «особом здании», пожалуйста. А в остальном он может делать все, кроме, разумеется, ликвидации и ущерба. И вы смотрите, гауптман, все должно быть целым. Вы понимаете меня? Целым! Помните, только от вашей работы зависит, как скоро вы окажетесь в Берлине, вам ясно?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — щелкнул каблуками, выпрямляя спину гауптман Цоллер. Он почти в точности выполнит то, что приказал ему Ротбауэр. Сразу же после отъезда оберштурмбаннфюрера Цоллер подпишет бумаги, по которым Лену увезут в местный госпиталь.

— До свидания, Белый лебедь, — произнес Ротбауэр перед уходом из кабинета, чуть задержавшись возле Лены, которую уже успела поставить на ноги сильная рука надзирателя. — Мы увидимся с тобой только через пару-тройку месяцев. И помни, что Зигфрид все равно получит Одетту в финале, так ведь задумано?