На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 179

Последствия были страшными. При ударе самолета о воду он сломал два ребра, чудом не проткнув себе легкое после, когда забирался в лодку. У него были ожоги второй степени на руках и лице — солнце хорошо потрудилось, пока он лежал без сознания. Но самое страшное — перелом основания черепа и последующее кровоизлияние.

Когда он пришел в себя в госпитале на Сицилии — перебинтованный как мумия, он не мог говорить несколько дней и заново учился управлять своей правой рукой. И все это время нестерпимо ныла голова, и горела огнем поврежденная кожа на лице и руках. Из-за этого первые недели в госпитале были просто невыносимыми. И именно тогда случился приступ того, о чем доктора написали позднее в истории его болезни — «повышенная возбудимость».

— Мучительные головные боли, временная потеря речи, ретроградная амнезия, повышенная возбудимость и другие нервные расстройства — это все последствия травмы, — говорил ему доктор Паллас, главврач госпиталя в Гренобле, куда пациента перевезли во время эвакуации с острова. Они уже выяснили, сняв бинты с лица и рук, что он не мог быть Герхардом Нойером, чье имя ему по ошибке присвоили в госпитале. Но он по-прежнему верил, что не может быть Рихардом фон Ренбеком, хотя это имя ему было чем-то близко, и это беспокоило докторов.

Ему явно грозила психиатрическая лечебница при таком анамнезе. Он отчетливо понимал это. Видел в глазах врачей, угадывал в незнакомых словах, которыми они озвучивали свои предположения при осмотре («парамнезия» [74], «конфабуляции» [75], «ментальное расстройство», «фантазмы» [76], «начальное развитие деменции», «явные признаки жамевю» [77]) и приходил в отчаяние. Он напрягал свою память, вытаскивая из уголков воспоминания о прошлом, и все чаще и чаще находил доказательства того, что он все-таки может быть «Соколом Гитлера».

Когда ему показали фотокарточки гауптмана фон Ренбек и кадры кинохроники, где он принимает награду из рук самого фюрера, эти очередные свидетельства поставили его разум в тупик. А расхождение с тем, что он вспоминал и во что хотел верить сам, очень часто приводили к приступам ярости, которые оборачивались в итоге острой головной болью.

У него была жена. У него должен быть сейчас ребенок. Он выжил только ради этого, пройдя через ад последних месяцев.

И он не сумасшедший… Он в здравом уме.

— Мою жену зовут Лена, — сообщил Рихард главврачу, заглянувшему к нему после завтрака в палату. — Ее зовут Лена. И мы обвенчались в приходском храме Орт-ауф-Заале. Имя священника — отец Леонард Шнеер.

— Это отличные новости, господин гауптман, — улыбнулся доктор. — У меня тоже есть для вас хорошие вести. Как вы знаете, мы недавно телеграфировали в Берлин вашей матери…

— … матери Рихарда фрайгерра фон Ренбек, — поправил его Рихард. Он все еще помнил, что на Сицилии, записав его как Герхарда Ноейра, по ошибке на время подарили надежду семье, потерявшей сына и брата. Эта надежда в итоге обернулась огромным горем для них. И он не хотел, чтобы семья фон Ренбек попала в эту же ситуацию, пока он не будет полностью уверен в своей личности.

— Да, именно ей, — сказал главврач. — Теперь, когда мы полностью уверены в вашей личности, то можем пойти на этот шаг без риска обманутых ожиданий. Я возлагаю большие надежды на этот визит, и надеюсь, что вы тоже будете рады принять нашу гостью. Фрау Ирма фон Ренбек будет здесь ближе к полудню.

— Аннегрит. Баронесса Аннегрит фон Ренбек, — снова поправил его Рихард и, когда улыбка доктора стала еще шире, а глаза торжествующе сверкнули, понял, что это имя сорвалось с языка совершенно буднично.

Разум вдруг открыл и этот фрагмент, прежде скрытый для него. А заодно и подсказал, что тот инвалид, встречи и разговоры с которым периодически мелькали в его памяти, вовсе не его отец. Это был его дядя по матери, Иоганн фон Кестлин.

И он старательно потянул за эти новые ниточки, чтобы вытащить другие воспоминания. Одно за другим. Снова и снова сопоставлял эти фрагменты с теми, чтобы уже были в голове, как картинку, разрезанную на сотни разных кусочков. И понимал, что некоторые не складываются, совсем не складываются, что вызвало в итоге знакомую вспышку ярости из-за этой неудачи. Пришлось прикусить щеку с внутренней стороны, чтобы обуздать эти эмоции. Показывать свои истинные мысли было лишним — сестры внимательно наблюдали за каждым действием или словом, чтобы потом доложить лечащему врачу. А очередной приступ нервного возбуждения будет очередным минусом против его скорой выписки из госпиталя.

К своему удивлению, Рихард узнал мать еще издали. Стройная, несмотря на годы, грациозная, как королева, она буквально плыла по дорожке парка в сопровождении главврача. Она не ускорила степенный шаг, даже когда заметила его. Истинная представительница старого прусского рода. Ее волнение выдавали только побелевшие костяшки пальцев — так сильно она сжала ручки своей маленькой сумочки.

— Мама, — поднялся он ей навстречу со скамьи, на которой сидел в тени раскидистого каштана. Он помнил до мелочей их давно заведенное приветствие. Еще со времен, когда учился в закрытой частной школе-пансионе.

Шагнуть к матери, взять ее за руку и поднести ладонь к губам. Она прежде целовала его ответным поцелуем в лоб, а в этот раз вдруг прижалась к нему после этого прикосновения. Всего на короткие секунды, но они выдали ее волнение и радость от того, что она видит сына живым.

— Я знала! Знала! — торжествующе прошептала баронесса. — Они все верили, что ты погиб. А я знала, что ты жив, мой мальчик! Ты так похудел… Как ты себя чувствуешь?

Рихард не успел обнять мать в ответ, чуть удивленный этим неожиданным жестом, но, когда они оба сели на скамью, взял ее за руку и не отпустил.

— Как твое здоровье, мама? — спросил он обеспокоенно. Вместе с новыми фрагментами его прошлого пришли и другие, нежеланные, и один из них о страшной болезни матери. Он заметил, что баронесса при этих словах радостно переглянулась с доктором, стоявшим неподалеку от них и внимательно наблюдавшим за их встречей.

— Ты вспомнил и это! Это превосходно. Доктор Паллас, вы были совершенно правы! Ах, все по-прежнему, мой милый, с моим здоровьем. Нет ничего хорошего. Но и плохого тоже нет. А разве отсутствие плохого — это уже не хорошие новости? Лучше скажи мне, как ты. Мне рассказали о твоих травмах. О, Ритци, это просто ужасно… Я не понимаю, почему ты еще здесь, а не в госпитале в Берлине под наблюдением генерала Тённиса! [78] Тебя, кавалера Рыцарского креста, держат здесь в каком-то захолустье!

— Мама, здесь прекрасные доктора, — возразил ей Рихард, замечая, как напрягся главврач при ее словах. — И потом — я подозреваю, что здесь уже не столько в физической травме дело. Основным препятствием к моему выздоровлению стоит мой разум, а не мое тело. Картинка моего прошлого не складывается, мама. Я уверен, что для этого мне нужно увидеть одного человека. Мою жену. Мне нужно увидеть Лену.

Пальцы матери дрогнули в его руке. Он явно ощутил это. Не поверил бы, если бы не почувствовал, ведь лицо баронессы осталось совершенно без изменений. Те же светящиеся радостью глаза, та же улыбка.

— Мой дорогой, ты не женат, — произнесла она мягко и разбила его надежды, которые он так тщательно лелеял до этого визита. — И никогда не был.

— Этого не может быть! — наверное, слишком громко и резко запротестовал Рихард, чем заставил доктора Палласа напрячься. — Я помню все до последней мелочи, мама. Рост, вес, цвет волос и глаз, голос. Я помню имя. Я помню, что проводил с ней отпуска. Я помню, как женился в церкви в Орт-ауф-Заале. Я помню все это так ясно, как помню моменты, связанные с тобой или с дядей Ханке.

— Возможно, ты путаешься в своих воспоминаниях, — проговорила баронесса. — Доктор Паллас сказал мне, что такое может быть. Или просто это фантазии, которые когда-то у тебя были. Возможно, ты вспоминаешь Адель, свою бывшую невесту, — она обернулась на главврача и продолжила уже тише, только для Рихарда. — Вы были очень близки до войны с ней. Но она оказалась мишлинг по линии матери, и вам пришлось расстаться. Ты, видимо, не смирился с этим и продолжал писать Адели все эти годы через Красный крест. Да, ты просто путаешь реальность и фантазии, как и говорят доктора…