На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 180

На мгновение она убедила его в этом. Он попытался вспомнить письма, которые отправлял с Восточного фронта и с Сицилии, и действительно некоторые из них были адресованы Адели. Но он помнил свою бывшую невесту, и лицо на фотокарточке, которую он спрятал в карман перед последним вылетом, было совсем не лицом Адели.

— Мама, я помню Адель прекрасно. И это не она! И это вовсе не фантазии, мама! И я не сумасшедший!

Всякий раз, когда Рихард слишком волновался или злился, теперь ему вдруг начинала отказывать речь, и он «спотыкался» в словах, медлил, заикался, что выводило из себя еще сильнее. «Последствия травмы», уверяли врачи. «Это совсем незаметно», убеждали сестры. Но он слышал эти «спотыкания» в своей речи, и они приводили его в отчаяние.

Так случилось и сейчас. Баронесса поморщилась от боли, и Рихард понял, что в приступе злости слишком сильно сжал пальцы матери. Отпустил ее руку тут же, раскаиваясь, что причинил ей боль. Баронесса не дала ему отвернуться в приступе сожаления — положила ладонь на его щеку и заставила посмотреть на себя. Неожиданный жест для нее, считавшей, что все проявления чувств должно демонстрировать только за закрытыми дверями.

— Ты не сумасшедший, Ритци. Верь мне, — твердо сказала она, глядя в его глаза. — Я знаю это точно, как знала, что ты жив. Ты в здравом уме. Просто запутался. Я помогу тебе стать прежним.

— Позвольте мне высказать предположение, — вмешался встревоженный вспышкой ярости доктор Паллас. — В последнее время мне приходит в голову одна мысль на этот счет. Быть может, этот брак был тайным?..

Баронесса обернулась и бросила на доктора такой взгляд, что тот смешался.

— Тайный брак у гауптмана люфтваффе? Как вы себе представляете это, доктор? — ее голос, иронично-злой, так и хлестал словами. — Рихард — истинный сын Германии, у него не может быть никаких тайн от рейха. Вы сами говорили мне, что это скорее всего сны, которые разум Рихарда считает реальностью как последствие травмы и кровоизлияния. Или вы отказываетесь от ваших слов? Нет, я решительно настаиваю, чтобы Рихарда перевели в берлинский госпиталь! Я уже обо всем договорилась, мой дорогой Ритц. Со дня на день тебя переведут в Берлин, под наблюдение генерала Тённиса.

Рихард чувствовал, что ему уже все равно, в чьи руки он попадет для лечения после. Для него самым главным было то, что теперь он точно знал, что он Рихард фрайгерр фон Ренбек. А значит, уверенность в своем здравомыслии пошатнулась, словно из-под ног выбили ту самую основу, что позволяла держаться до этих пор без сомнений.

Что, если травма головы была настолько велика, что некоторые участки мозга уже никогда не восстановятся? Что, если они вовсе отмирают? И тогда он действительно сходит с ума… Неужели он больше никогда не поднимется в небо, а будет доживать на земле, запертый за решетки психиатрической лечебницы, постепенно деградируя? Нет! Не будет этого… Он, скорее, убьет себя, чем пойдет по этому пути.

Но где-то глубоко внутри все еще теплилось искрой сомнение в том, что его брак — плод фантазий, как его уверяли окружающие. Никто не знал, что с воспоминаниями о прошлом пришли те, которые убеждали его, что есть нечто неизвестное никому в семье, кроме него. Хрустальная ночь [79] не сплотила нацию, как хотел того фюрер. Не все немцы видели в евреях источник бед и несчастий Германии. У некоторых были знакомые, от которых отказываться казалось предательством, а не оказать помощи в это сложное время — камнем на совести. После того, что случилось с Брухвейерами их семья тоже разделилась на три лагеря: мать яростно ненавидела неарийцев, дядя сохранял стойкий нейтралитет, а он сам стал участником сети «Бэрхен». Нет, он не прятал евреев в тайных убежищах, как это делали другие члены сети, не изготавливал фальшивые документы, не искал пути переправки заграницу неугодных рейху лиц. Просто раз в несколько месяцев во время своего отпуска он приезжал с визитом к одному знакомому в Берлине и оставлял там крупную сумму в конверте, понимая, что совершает преступление против рейха, оказывая помощь нелегалам. Но пойти против своей совести он тоже не мог. Эти воспоминания о визитах в дом фрау Либерман, а после ее ареста к другому участнику «Бэрхен» дарили Рихарду надежду, что доктор может быть прав, и мать могла не знать ничего ни о браке, ни о том, что он мог стать отцом.

Но если он женился тайно, означает ли, что его жена — еврейка или мишлинг? Но вот только где он мог ее встретить, ведь точно знал, что в его окружении последних лет нет лиц еврейской крови.

Доктор Паллас вскоре оставил их наедине, убедившись, что его задумка увенчалась успехом. Тем более, матери и сыну нужно было о многом поговорить, как он подозревал, а у него самого было еще много работы — служба требовала ежедневных рапортов о состоянии пациентов госпиталя. И только тогда вдали от посторонних глаз в этом уединенном уголке госпитального сада баронесса позволила себе проявить чувства и обнять сына.

— Ты себе не представляешь, как я счастлива сейчас! — прошептала она в ухо сына. — Эти мерзавцы из врачебной службы отняли у меня несколько месяцев жизни, пока держали в неведении по поводу тебя!

— Только в середине июля, когда сняли повязки, стало ясно, что я не Нойер, — сообщил Рихард. — Ты не представляешь, каким жестоким может быть солнце. А я никогда не думал, что солнечные ожоги могут быть такими. Впрочем, эти ужасы не для твоих ушей, мама. Не хочу говорить об этом. Лучше расскажи мне обо всем, что случилось, пока отлеживался в госпитале.

Руки матери снова дрогнули, когда она размыкала объятие. Но когда она полезла в сумочку за мундштуком и серебряным портсигаром, движения уже были уверенными и четкими, без дрожи пальцев от волнения. Только что-то такое было в ее глазах, что заставило Рихарда поневоле напрячься. А может, это было всего лишь игрой света на лице матери. Или отражением его нервного напряжения, которое он все никак не мог успокоить.

— Ну, произошло много всего, Ритци. Италия вскинула руки перед томми и янки [80] и вышла из войны. Я слышала об этом по радио, когда уезжала из Берлина. С таким союзником не надо и врагов. Говорят, что она вот-вот под давлением своих новых друзей будет кусать наши войска на полуострове и на Балканах. В Берлине уже начались облавы на итальянцев и крушат итальянские рестораны. Жаль, мне нравилась их кухня! — она улыбнулась грустно, когда заметила его чуть укоряющий взгляд, который без лишних слов говорил, что хотелось бы услышать совсем другие новости.

— Увы, мой дорогой, сейчас люди только и говорят, что о войне. И иных новостей, не связанных с ней, нет ни у кого. О чем ты хочешь услышать? О старых знакомых в Берлине? Гражданские бегут из столицы, как крысы, надеясь укрыться в своих поместьях от бомб томми. А военные теперь редко бывают в свете. И все разговоры неизменно сводятся к тому, что кто-то кого-то потерял на ужасном Восточном фронте или о дефиците товаров, медленно надвигающемся на Германию, несмотря на поставки из Остланда. А про Остланд даже не хочу говорить. Прошлое лето было вершиной успеха Германии, а это даже не хочется вспоминать.

— Расскажи мне о доме, мама, — попросил Рихард, решив прекратить это увиливание от основного, что он хотел бы знать. Еще в самом начале их разговора он понял по поведению матери, что что-то случилось, и с каждой минутой тревоги только росли.

Баронесса молча курила некоторое время, наблюдая за госпитальной сестрой, которая катила по аллее вдалеке инвалидное кресло с пациентом. А потом вдруг после очередной затяжки сигарета в мундштуке дрогнула, губы матери скривились в попытке сдержать слезы, и он понял, что случилось непоправимое.

— Ханке… Его больше нет. Сердце, — произнесла баронесса и заплакала беззвучно, отвернувшись от сына, словно стеснялась плакать перед ним. Рихарда словно ударили в солнечное сплетение. Стало тяжело дышать, как бы он ни старался сделать вдох, чтобы совладать с этой болью.