Левая рука тьмы - Ле Гуин Урсула Кребер. Страница 37

Как я позднее узнал, этой ночью мы пересекали перевал Симбенсин, который находился на высоте в девять тысяч футов.

Голод не особенно беспокоил меня. Последняя еда, о которой я помнил, был тот долгий и обильный обед в доме Шуссгиса; должно быть, они покормили меня и в Кандершейдене, но воспоминаний об этом у меня не сохранилось. Для существования в этом металлическом ящике еда была не обязательным условием, и я редко вспоминал о ней. Утоление жажды, с другой стороны, было обязательно для выживания. Один раз в день зарешеченная полка, для этой цели вделанная в заднюю дверь, откидывалась; кто-то из нас просовывал в нее пластиковую емкость и скоро получал ее обратно, заполненную водой, вместе с густыми клубами морозного воздуха. Способа делить воду на всех не существовало. Бачок шел по рядам, и каждый делал три и четыре объемистых глотка, прежде чем передать емкость другому. Ни один человек, ни одна группа не брала на себя функции распределения или охраны воды; никому не приходило в голову, что какую-то часть воды надо поберечь для того, кто кашляет или кого колотит лихорадка. Как-то я предложил это, и все вокруг меня согласно закивали, но ничего не было сделано. Вода распределялась более или менее равномерно — никто не пытался выпить больше, чем ему полагалось — и исчезала через несколько минут. Как-то тем, кто сидел у задней стенки, ничего не досталось, бачок дошел до них пустым. На другой день двое из них настояли, что будут в очереди первыми и заняли это место. Третий, скорчившись и не шевелясь, лежал в своем углу, и никто не позаботился, чтобы он получил свою долю. Почему я не попытался напоить его? Не знаю. Шел четвертый день в грузовике. Не уверен, что, если бы меня обошли, у меня хватило бы сил потребовать свою долю. Страдания от жажды больного человека беспокоили меня куда больше, чем мои собственные. Но я был не в состоянии что-то сделать для их облегчения и наконец, как и они, стал спокойно воспринимать их.

Я знал, что в одних и тех же обстоятельствах люди могут вести себя совершенно по-разному. Здесь была Оргота, жители которой с детства подготовлены к тому, чтобы подчиняться дисциплине сотрудничества и подчинения воле группы, цель существования которой продиктована сверху. Их слабость заключалась в отсутствии независимости и воли, в неумении принимать решения. Они не были способны разгневаться. Они все вместе представляли собой нечто целое, и я был среди них; по ночам все чувствовали, что у них есть убежище и какое-то удобство, когда все были в единой куче, подчерпывая жизнь друг у друга. Но трибунов среди них не было; все были тупой и пассивной массой.

Человек, чье существование висит на тонкой нити, может действовать куда эффективнее: он будет активно выступать, он будет более справедливо делить воду, помогать больным и не падать духом. Может, и так. Не знаю. Я знаю лишь, как обстояли дела у нас в машине.

Если подсчеты были правильными, на пятое утро после того, как я проснулся в грузовике, он остановился. Мы услышали голоса, которые то приближались, то удалялись. Со стальной двери снаружи, сняли запоры, и она широко распахнулась.

Один за другим мы подбирались к ее открытому проему, кто стоя, а кто и на четвереньках и выпрыгивали или выползали на землю. Нас осталось двадцать четыре человека. Наружу вытащили и двух мертвецов; один старый труп и один свежий — того, кто два дня тому назад не получил воды.

Снаружи стоял пронизывающий холод, такой холод и такое сияние от белых снежных пространств, что после сумрака нашего убежища было трудно смотреть на свет, и у некоторых полились слезы. Мы стояли, сгрудившись у огромной машины, наше маленькое ночное сообщество, освещенное лучами яркого солнца — все голые и дурно пахнущие. Толчками нас выровняли в какое-то подобие строя и повели в большое здание, что было в нескольких сотнях ярдов от нас. Металлические стены и засыпанная снегом крыша этого строения, необозримые пространства снега вокруг, высокие горы, на вершинах которых лежало встающее солнце, бесконечное небо — все было залито сиянием дня.

Мы выстроились у большого корыта, стоящего в квадратной хижине, чтобы помыться; и все первым делом стали пить эту воду. После этого нас отвели в большое здание, где выдали белье, серые войлочные рубашки, брюки, бриджи и фетровые ботинки. Стражник заносил наши имена в список по мере того, как мы собирались в столовой, где уже было около сотни людей в сером, вместе с которыми мы расселись за привинченными к полу столами, на которых нам подали завтрак: разваренная каша из зерен и пиво. После этого всех нас, и старых заключенных и новых, разбили на группы по двенадцать человек. Моя группа была направлена на лесопилку, что располагалась неподалеку от главного здания внутри ограды. За изгородью недалеко от нее начинался лес, который тянулся по холмам, сколько видит глаз. Под присмотром стражи мы таскали тяжелые доски и бревна с лесопилки в большие штабеля, в которые всю зиму складировались пиломатериалы.

Ходить, наклоняться и поднимать груз после дней, проведенных в кузове, было нелегко. Лениться нам не позволяли, но, с другой стороны, и особо не подгоняли. В середине дня нам дали горсть пресного варева из орша; перед заходом солнца отвели в бараки и дали обед — каша с какими-то овощами и снова пиво. К ночи нас заперли в спальне, которая всю ночь оставалась ярко освещенной. Для спанья нам отвели пятифутовые коробки, которые в два ряда шли по стенам. На ночь каждый брал себе спальный мешок, куча которых лежала около дверей. Они были тяжелы и заскорузлы, пропахли чужим потом, но в них было тепло. Недостатком для меня являлась их длина. Средний геттенианин мог укрыться им с головой, чего мне не удавалось; так же не мог я вытянуться во всю длину в своей ячейке.

Место это называлось Третья Добровольческая Ферма Сотрапезничества Пулефен и Реабилитационного Агентства. Пулефен в Тридцатом Районе был расположен на дальнем северо-западе обитаемой зоны Оргорейна, окруженный горами Симбенсин и рекой Эсагел, на берегу которой он располагался. Местность тут была слабо населенной, и поблизости не было никаких больших городов. Селение в нескольких милях к юго-западу от нас располагалось в месте, именуемом Туруф; мне никогда не доводилось видеть его. Ферма находилась на краю большого необитаемого лесного района Тарренпета — слишком далеко на север для больших деревьев хеммен, серем, или черный вейт, и лес состоял лишь из одного вида: узловатых приземистых хвойных деревьев десяти или двенадцати футов высотой с серыми иголками, которые назывались тхор. Хотя количество видов живой природы, растений или животных на Зиме до странного невелико, сам вид очень обилен: в этом лесу тысячи квадратных миль были заняты зарослями тхора, и ничего больше тут не росло. За нетронутостью этого леса, в котором рубка шла столетиями, тщательно следили, здесь не было ни пустых мест, ни заброшенных и замусоренных вырубок, ни оголенных склонов. Казалось, что каждое дерево в этом лесу находится на учете и что идет в дело каждая охапка опилок с нашей лесопилки. При Ферме была небольшая фабричка, и когда погода препятствовала выходам в лес, мы работали на лесопилке или на фабрике, подбирая и прессуя щепки, отщепы и опилки в различных формах и выпаривая из опилок смолу, которая употреблялась в пластмассовой промышленности.

Работа была как работа, и особо нас не подгоняли. Если бы нам дали хоть чуть побольше еды и одежда была бы несколько лучше, ее бы можно было счесть даже приятной, но большую часть времени мы страдали от голода и холода, чтобы видеть удовольствие в работе. Стражники редко проявляли строгость и никогда не были жестоки. Они были флегматичными, неряшливыми и неповоротливыми, и мне казалось, что в них есть что-то женственное — не в смысле изящества, деликатности и так далее, а совсем наоборот: грузная мясистость, бесцельная медлительность. Находясь среди своих сокамерников, я в первый раз на Зиме испытал ощущение, что я мужчина среди женщин или среди евнухов. Заключенные отличались той же вялостью и распущенностью. Их было трудно отличать друг от друга; эмоции их были всегда подавленными, а разговоры банальными. Сначала я воспринимал эту безжизненность и всеобщую схожесть как результат недостатка питания, тепла и свободы, но скоро понял, что на их состояние влияют гораздо более специфические причины: действие лекарств, которые давались заключенным, чтобы предотвратить наступление кеммера.