Сюжет - Корелиц Джин Ханфф. Страница 6
– Что ж, – сказал Джейк, попытавшись рассмеяться, – я, разумеется, с этим не соглашусь.
– Я всячески надеюсь на это! – сказал студент с Кейп-Код.
– Мне интересно, – сказала студентка, сидевшая справа от Джейка, которая писала «художественные мемуары» о своем детстве в пригороде Кливленда, – зачем вы пришли в программу на магистра искусств, если думаете, что писательству нельзя научить? Типа почему не взять и не написать книгу самому?
– Что ж, – Эван Паркер/Паркер Эван пожал плечами, – я не против всего этого, само собой. Работает оно или нет – другой вопрос. Я уже пишу свою книгу и знаю, насколько она хороша. Но я подумал, если даже программа сама по себе ничего мне не даст, от степени я не откажусь. Лишние буковки после имени никогда не помешают, верно? И есть шанс, что у меня в итоге появится агент.
Снова повисло гнетущее молчание. Несколько студентов проявили внезапный интерес к разложенным на столе ксерокопиям. Наконец, Джейк сказал:
– Я рад слышать, что ваш проект идет своим ходом, и надеюсь, мы сможем быть вам полезны как команда единомышленников. Что мы знаем наверняка, так это что писатели всегда помогали друг другу, неважно, участвовали они в какой-то программе или нет. Мы все понимаем, что писательство – занятие уединенное. Мы делаем свою работу в одиночку – без конференций, без коллективных поисков решений, без командных мероприятий – только мы сами, наедине с собой. Может, поэтому получила такое развитие наша традиция делиться работой с коллегами по перу. Всегда собирались группы писателей, читали вслух свои произведения и обменивались рукописями. И не только ради компании или чувства единства, но потому, что нам действительно нужно, чтобы нашу работу видели еще чьи-то глаза. Нам нужно знать, что работает, а главное – что не работает, и большую часть времени мы не можем доверять себе в этом отношении. Насколько бы успешным ни был автор, чем бы вы ни мерили успех, я готов поспорить, что у него есть читатель, которому он доверяет, читающий его работу до того, как ее прочитает агент или издатель. И, чтобы добавить ноту практичности, скажу, что в современной издательской индустрии традиционная роль «редактора» сведена к минимуму. Сегодня издатели хотят такую книгу, которую можно сразу пускать в производство, или максимально приближенную к этому, так что если вы думаете, что вашу рабочую рукопись ждет не дождется Максвелл Перкинс [7], чтобы засучить рукава и превратить ее в «Великого Гэтсби», это уже давно не так.
Джейк понял, к своему огорчению, но не к удивлению, что имя «Максвелл Перкинс» ни о чем им не говорит.
– То есть другими словами, – продолжил он, – если мы достаточно мудры, мы находим таких читателей и посвящаем их в наш рабочий процесс, и именно этим мы все здесь, в Рипли, занимаемся. Можете относиться к этому сколь угодно формально или неформально, но я думаю, наша роль в этой группе – в том, чтобы вносить посильный вклад в работу друг друга и быть максимально открытыми для взаимных влияний. И я, между прочим, не исключение. Я не собираюсь занимать учебное время своим творчеством, но ожидаю многое почерпнуть от собравшихся здесь писателей – как от ваших творческих проектов, так и от глаз и ушей, и проницательности, обращенной на творчество ваших коллег.
В течение этой зажигательной и не лишенной искренности речи с лица Эвана Паркера/Паркера Эвана не сходила усмешка. Теперь же он покачал головой, давая понять, как его все это забавляет.
– Я буду счастлив высказать мнение о творчестве каждого, – сказал он. – Но не ожидайте, что я за это открою свою работу для чьих-то глаз или ушей или носов, если уж на то пошло. Я знаю, что у меня есть. И не думаю, что на этой планете найдется такой человек, каким бы лажовым писателем он ни был, кто мог бы запороть такую идею, как у меня. И это, пожалуй, все, что я скажу.
С этими словами он сложил руки и плотно сжал губы, словно для того, чтобы больше ни крупица его мудрости не просочилась наружу. Великий роман Эвана Паркера/Паркера Эвана был надежно защищен от недостойных глаз, ушей и носов первокурсников Симпозиумов Рипли по писательскому мастерству.
Глава четвертая
Это типа бомба
Мать и дочь в старом доме – это была его работа. И если какой-то текст мог в меньшей степени соответствовать эпитетам «грандиозный», «сногсшибательный», «невозможно-оторваться», то разве что подробное описание сохнущей краски. Джейк не поленился перечитать его перед первым индивидуальным занятием с автором, желая убедиться, что не пропустил жемчужину вроде «Искателей потерянного ковчега» или зародыш эпических приключений вроде «Властелина колец», но, если там что-то такое и было (в банальных картинах дочери за уроками или матери, готовящей консервированную кукурузу со сливками, или в описаниях дома), Джейк этого не увидел.
В то же время ему пришлось против воли признать, что сам по себе текст вовсе не плох. Эван Паркер – никакого ему Паркера Эвана, пока (и если) он не издаст свой крышесносный шедевр, требующий псевдонима – мог заливать на семинаре о своем якобы великом романе, но этот хамоватый студент написал восемь вполне приличных страниц, без явных недостатков или хотя бы типичных писательских недочетов. Иными словами, этот говнюк обладал прирожденным талантом писателя, то есть таким свободным и умелым обращением с языком, какому не могли научить писательские курсы и рангом повыше, чем в Рипли, какое Джейк никогда не мог и передать никому из студентов, и сам не получил в готовом виде от учителя. У Паркера был наметанный глаз на детали и чуткое ухо на звучание слов в предложениях. Он с удивительной лаконичностью обрисовал двух главных героинь (мать по имени Диандра и ее дочь-подростка, Руби) и их дом, очень старый, в неназванной части страны, где снежные зимы в порядке вещей, сумев показать не только самих этих людей в привычной для них обстановке, но и явное, даже внушающее тревогу напряжение между ними. Руби, дочь, прилежная и хмурая, проступала из текста достоверно и выпукло. Диандра, мать, казалась более расплывчатой, но внушительной фигурой, словно увиденной боковым зрением дочери, что усиливало ощущение большого старого дома, в котором живут всего два человека. Но несмотря на то, что они жили в дальних концах дома, их взаимная неприязнь накаляла воздух.
Джейк прочитал эту вещь уже дважды: первый раз несколько дней назад, в ходе «ночного марафона», а второй – вечером после первого семинара, когда потянулся к папкам из чистого любопытства, надеясь побольше узнать об этом чудиле. Когда Паркер сделал такое громкое заявление о своем романе, Джейку на ум пришел тот самый труп на пляже, безобразно разлагавшийся, красуясь при этом грудями, что твои «спелые дыньки», и он неслабо удивился, узнав, что эта нелепица была порождением ума его студентки Крис, матери троих дочерей, заведующей больницей в Роаноке. Узнав вслед за этим, что перу Эвана Паркера принадлежит история о матери и дочери – пусть хорошо написанная, но лишенная даже намека на что-то этакое, не говоря о такой мощной идее, какую не сможет запороть и самый «лажовый писатель» – он чуть не рассмеялся.
Теперь, когда автор должен был пожаловать с минуты на минуту на первое индивидуальное занятие, Джейк решил пробежать эти страницы в третий и, как он надеялся, последний раз.
Руби слышала, как мать говорит по телефону – ее голос доносился со второго этажа, из ее спальни. Она не могла разобрать слов, но знала, что Диандра говорила по спиритической линии, поскольку ее голос был высоким и раскатистым, словно она (в своей спиритической ипостаси как Сестра Ди-Ди) парила в вышине, озирая оттуда всю жизнь бедняги на другом конце линии. Когда же голос матери опускался пониже и терял выразительность, Руби понимала, что Диандра переключилась на одну из линий по работе с клиентами. А когда ее голос становился низким и с придыханием – такой голос сопровождал Руби большую часть времени последние два года ее жизни – это был секс по телефону. Руби сидела внизу, на кухне, и пересдавала по личной инициативе домашний тест по истории. Темой теста была Гражданская война и послевоенная реконструкция, и Руби дала неверный ответ о том, кто такие саквояжники и откуда происходит это слово. Мелочь, конечно, но из-за нее Руби могла потерять свое обычное место в рейтинге отличников. Само собой, она попросила пятнадцать новых вопросов.
Мистер Браун пытался убедить ее, что 94 балла, набранные ею в первом тесте, не повредят ее рейтингу, но она не стала его слушать.
– Руби, ты не ответила всего на один вопрос. Это не конец света. К тому же, ты теперь всю жизнь будешь помнить, кто такие саквояжники. В этом весь смысл.
Но весь смысл был не в этом. Даже близко. Смысл был в том, чтобы получить высший балл и добиться перевода из так называемого Продвинутого класса юниоров по американской истории на исторический факультет муниципального колледжа, и тогда она сможет выбраться отсюда и жить при колледже – она надеялась получить стипендию и уехать подальше, как можно дальше от этого дома. Только у нее не было ни малейшего желания объяснять что-то из этого мистеру Брауну. Но она так его умоляла, что он в итоге согласился.
– Окей. Но пройди тест дома. Когда тебе будет удобно. Можешь подсматривать.
– Я пройду сегодня. И обещаю, что ни за что не буду подсматривать.
Он вздохнул и сел писать пятнадцать новых вопросов лично для Руби.
Когда ее мать спустилась по лестнице и, прошаркав на кухню, остановилась перед холодильником, прижимая телефон плечом к уху, Руби писала развернутый ответ про Ку-клукс-клан.
– Милая, она уже близко. Прямо сейчас. Я ее чувствую.
Повисло молчание. Очевидно, мать собирала информацию. Руби попыталась вернуться к Ку-клукс-клану.
– Да, ей тоже вас не хватает. Она присматривает за вами. Она хотела, чтобы я что-то сказала насчет… что такое, милая?
Диандра стояла перед открытым холодильником. Подумав секунду, она взяла банку диетического «Доктора Пеппера».
– Кошку? Кошка для вас что-то значит?
Молчание. Руби опустила взгляд на страницу теста. Ей оставалось ответить еще на девять вопросов, но только не под спиритические вибрации, заполнившие кухню.
– Да, она сказала, это была пестрая кошка. Она так сказала: пестрая. Как там кошка, милая?
Руби села ровно на банкетке. Ей хотелось есть, но она обещала себе не готовить обеда, пока не сделает того, что собиралась, и не докажет того, что собиралась доказать. Был самый конец бакалейной недели, и в холодильнике почти ничего не осталось (она уже смотрела), только замороженная пицца и немного зеленой фасоли.
– О, приятно это знать. Она теперь так счастлива. И вот что, милая, прошло уже почти полчаса. У вас еще есть ко мне вопросы? Вы хотите, чтобы я еще побыла с вами на связи?
Диандра направилась обратно к лестнице, и Руби смотрела ей в спину. Дом был таким старым. Когда-то им владели ее деды и даже прадеды, и хотя с тех пор что-то поменялось – обои и краска, и бежевый ковер от стены до стены в гостиной – в некоторых комнатах все еще оставались старые трафаретные орнаменты на стенах. Так, вокруг парадной двери со внутренней стороны виднелся ряд ананасов странной формы. Руби всегда им удивлялась, а потом однажды отправилась с классом на экскурсию в один музей американской истории и увидела там такие же в одном здании. Оказалось, что ананасы символизировали гостеприимство, и это делало их самым неуместным рисунком на стене их дома, поскольку вся жизнь Диандры являла собой противоположность гостеприимству. Она не могла даже вспомнить, когда последний раз кто-нибудь заглядывал к ним по ошибке с почтой, не говоря о том, чтобы выпить с матерью ее ужасный кофе.
Руби вернулась к своему тесту. Стол был липким от сиропа, пролитого за завтраком, а может, от макарон с сыром со вчерашнего обеда или от чего-то, что ела или делала мать, пока она была в школе. Они никогда не ели вместе. Руби, как могла, избегала доверять здоровье своего желудка матери, умудрявшейся сохранять девичью фигуру – девичью в буквальном смысле: со спины мать и дочь выглядели до жути похоже – очевидно, с помощью диеты из сельдерея и диетического «Доктора Пеппера». Диандра перестала кормить дочь, когда Руби исполнилось девять, и примерно тогда же Руби научилась открывать консервированные, чтоб их, спагетти.
Ирония ситуации была в том, что чем больше эти двое становились похожи внешне, тем меньше находили общих тем для разговоров. Хотя их никогда не связывало то, что обычно называют нежными узами; Руби не помнила, чтобы мать ласкала ее или участвовала в ее играх, не помнила ничего особенного на дни рождения или на Рождество, и никаких материнских наставлений или внезапных проявлений чувств, которые встречались в книгах и диснеевских фильмах (обычно сразу после этого мать умирала или пропадала). Диандра словно скользила по жизни, сводя материнские обязанности к минимуму, следя лишь за тем, чтобы Руби была живой и привитой, имела кров (если можно назвать кровом этот промозглый дом) и образование (если можно считать ее простецкую сельскую школу источником образования). Казалось, ей так же отчаянно хотелось покончить со всем этим, как и самой Руби.
Но она не могла хотеть этого так отчаянно, как Руби. Нечего было и думать.
Прошлым летом Руби работала (разумеется, неофициально) в городской пекарне. А потом, осенью, подрабатывала по воскресеньям сиделкой с соседскими детьми, когда остальная семья шла в церковь. Половину всех своих заработков Руби тратила на домашние нужды, еду и редкий ремонт, а другую половину прятала в учебнике «углубленной химии», последнем месте, куда могла заглянуть мать. Химию Руби взвалила на себя в прошлом году, в виде сделки с куратором, чтобы получить продвижение по урезанному школьному курсу естественных наук, и ей было нелегко совмещать это с гуманитарными предметами в муниципальном колледже и с независимым проектом по французскому, не считая двух ее работ, но все это являлось частью плана, который она разработала примерно тогда же, когда впервые открыла банку спагетти. План назывался «Валить отсюда нахрен», и она не отклонялась от него ни на секунду. Теперь ей было пятнадцать, и она училась в одиннадцатом классе, проскочив подготовительный. Через пару месяцев она сможет подать заявку в колледж. Через год ее здесь уже не будет.
Ее жизнь не всегда была такой. Она могла вспомнить, даже не прилагая особых усилий, время, когда относилась почти нормально к тому, чтобы жить в этом доме, вращаясь по орбите своей матери, которая была, по большому счету, единственным членом ее семьи; во всяком случае, единственным, кого она видела. Она могла вспомнить, как предавалась обычным в ее представлении детским занятиям – играла в грязи, смотрела картинки – без всякой грусти или злости, и к своим годам успела понять: какой бы малоприятной ни была ее домашняя и «семейная» жизнь, где-то там, в большом внешнем мире, насколько она знала, есть вещи и похуже. Так почему же она чувствовала себя на краю пропасти? Что сделало ее из обычного ребенка той Руби, что корпела над домашним тестом по истории, от которого так многое – в ее понимании – зависело, и считала (в буквальном смысле) дни до того, как выберется отсюда? Это был безответный вопрос. Никто не мог ей дать ответа. Да он и не имел значения – только истина, открывшаяся ей много лет назад, имела значение и не подлежала сомнению: мать ее ненавидела, вероятно, с самого рождения.
И что ей было делать с этим знанием?
Вот именно.
Сдать тест. Попросить мистера Брауна написать рекомендацию и, если повезет, снова выслушать тот самый анекдот о девушке, хотевшей сверхурочную работу. А затем уносить свой несомненно выдающийся ум из этой дыры со старыми ананасами в мир, который будет хотя бы ценить ее. Она научилась не ждать любви, да и вообще сомневалась, что хотела ее. Эту краеугольную мудрость она сумела постичь за пятнадцать лет жизни с матерью. Пятнадцать долой. Еще год – пожалуйста, Боже, только один – впереди.