Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 24

Он был с нею нежен и не очень, тигриный рык клокотал в горле, будто предупреждал: я опасен, а она в ответ лишь опять улыбалась и прижимала его раненную голову к своей груди так, что он почти задыхался, а когда ослабляла объятия, он вдыхал запах ее кожи, запах новой Вселенной составленный инопланетным химиком из неизвестных ингредиентов, запах, от которого тотчас тратился и тут же восстанавливался… Он так и не услышал за всю ночь от нее ни единого звука – лишь близкое дыхание молодой вдовы слушал и сладость выдоха глотал…

Когда солнце, расщепленное занавесками с дырочками на отдельные лучи, защекотало Протасову ноздри, она сказала:

– Не уходи.

– Я останусь.

И он остался вместе с ней жить. Жить на чужом месте. На месте старшего лейтенанта Саши.

По утрам ему казалось, что он понял, что такое страсть. Вот она… Но он знал от тех же Фрейда и Юнга, что страсть временна, после страсти приходит пустота, которую нечем заполнить. Страсть – это как если ешь все время черную икру на завтрак, обед и ужин, а через месяц тебя уже тошнит… Протасов пугался своих мыслей и почти отказался думать. Это было несложно, так как икра была только распробована, а он еще даже не достиг пика страсти, а потому исследовал Ольгино тело смело и нахраписто: как Стаханов врубался в шахту с отбойным молотком, так и прапорщик жалел, что одного живота и двух рук ему мало, и десяти пальцев на руках тоже недостаточно.

Он не замечал, когда она успевает готовить, но ел охотно и пельмени, и рассольник, и плов – все, что предназначалось раньше Саше.

Они пропустили и девятины, и сорок дней.

К ним стучались, пытались выломать двери, но Протасов объяснял в форточку, что занемогла Ольга. Слаба…

– А обелиск Бычкову поставили? – интересовался он. Обычно посланники после вопроса убывали восвояси. – Не поставили…

В части все знали, что происходит в доме Бычковых. Порицали справедливо и готовили оргвыводы. Протасов понимал это, но у него были законных шестьдесят дней на восстановление после ранения, вот он и восстанавливался.

В один из вечеров в дверь тихо и условно постучали, и один из его таджиков, обычно приносящий тайком продукты, сообщил, что завтра в Чолпон-Ата состоится суд, на котором они именем советского закона обязаны быть.

– Товарища Протасов, – сообщил таджик, – вы в качестве свидетель и потерпевший, а Бычкова как пострадавший. Здесь вот повестка лежат на ковре…

Прапорщик разбинтовал зажившую голову, посмотрелся в зеркало и обрился наголо, так как шарик из подшипника вырвал часть скальпа. Теперь у него на черепе было две вмятины. Одна как лунный кратер, старая, от немецкого выстрела перед ипритовой атакой, другая новая, красная, как кратер на Марсе.

Они приехали в суд, она молчала, пропуская через себя сотни осуждающих взглядов, он на вопросы судьи отвечал односложно, а потом суд зачитал приговор. Толгата Урсулова приговорили к шести годам детского исправительного учреждения, а Умея Алымбекова – к восьми, с переводом по достижении совершеннолетия во взрослую колонию.

Протасова приговор не интересовал, ему хотелось защитить от волны осуждения киргизских товарищей. Он знал: осуждение было предназначено только ей, Ольге. Хер с ними, с пацанами. А мужик что… Курочка не захочет – петух не вскочит!

Он привез ее обратно в гарнизон, где незамедлительно был вызван командиром части, который лишь коротко спросил:

– Не стыдно?

– Так точно! – ответил прапорщик.

Что «так точно» – стыдно или, наоборот, не стыдно, – командир не уточнял, лишь сказал, что уже две недели как в Афганистане армия СССР исполняет свой интернациональный долг, а потому он приказывает прапорщику как опытному военнослужащему отбыть по назначению в Кабул, где местным командованием он будет прикомандирован туда, куда сочтут нужным.

– Да, – добавил командир, – экзамены в училище вы сдали на «отлично», и вам присвоено звание старшего лейтенанта. Погоны у кладовщика. Сами обмоете… Старшего, за выслугу и боевые успехи… Можете быть свободны!

– Так точно! – козырнул Протасов и отбыл, а командир, глядя на закрытую дверь, вдруг вспомнил лицо жены Бычкова на похоронах и, к своему стыду, чуть было не излился в собственные галифе с красными генеральскими лампасами. Долго и глубоко вдыхал огромными, будто лошадиными, ноздрями воздух.

Она поехала с ним.

Афган был чем-то похож на Киргизию, только песка гораздо больше и горы выше, а так – первобытнообщинный строй и американское оружие вперемешку с советским. Из Кабула старшего лейтенанта отправили в провинцию Газни, а вдову Бычкова оставили в столице как перемещенное лицо с неопределенным статусом. Она не приходилась Протасову официальной женой, а гражданские жены, как и на старой большой войне, назывались ППЖ – походно-полевые жены, и в новейшей истории их не недолюбливали.

Он не желал Ольге такой уничижительной участи, а потому сказал, что она при первой возможности будет его женой.

От временной квартиры, под истошные крики муэдзина, старшего лейтенанта увозила к аэропорту старенькая «Тойота». Ольга стояла на балконе, сдвинув развешанное после стирки белье, и провожала Олега все той же странной магической улыбкой. В эти секунды, оглядываясь, видя ее на крошечном балкончике, Протасов понимал, что до конца страсти еще далеко, но знал наверняка, что всему на этой земле приходит конец, а страсть, о которой он мечтал, которая от Бога, длящаяся как на земле, так и на небе – есть ли она?.. Если ее нет – значит, вообще ничего нет, все бессмысленно… А есть ли в ней такая страсть? А есть ли небо?

На транспортном самолете он был доставлен по месту назначения, откуда прибыл на боевые позиции и отправился в командирскую палатку представляться по форме. В большом, разваленном от времени кресле с кучей старых протертых ковриков на сиденье прикрывающих вылезшие пружины, вполоборота сидел нога на ногу бородатый подполковник и под звуки группы «Бони М» из двухкассетника наслаждался курением кальяна со вкусом персика.

– Товарищ подполковник! – доложил вновь прибывший. – Старший лейтенант Протасов для прохождения службы… Опа… – на этом месте у него разом пересохло в горле, когда его новый командир повернул голову в фас. Лицо офицера вытянулось, а затем расплылось в улыбке до ушей. – Товарищ Гоголадзе!..

Подполковник сорвался с кресла и крепко обнял Протасова, гладя его по лысой голове с двумя кратерами:

– Узнал, чертяка!

– А то!..

Грузин расцеловал старлея как собственного сына, долго тискал его, приговаривая, что возмужал боец, мужик, бля, что они повоюют вместе, исполняя интернациональный долг.

– А наши?.. Из наших кто-то есть?

– Кто-то есть, кого-то нет… – Гоголадзе плюхнулся обратно в кресло и забурлил кальяном. – Хочешь?

– Я ж не курю.

– Так и я… Здесь закурил. Кальян из чистого серебра! Как тут не закурить! Хочешь с персиком, хочешь с бананом… – выдохнул струю голубого дыма, заклубившегося к отверстию в палатке, и за спиной Протасова кто-то нарочито прокашлялся. Старлей обернулся – и через несколько секунд узнал Винни-Пуха, стоящего сзади с калашниковым на груди, обвешанного всяческим оружием: на левом предплечье – нож-крокодил, во внешних карманах бронежилета – гранаты, а на поясе – широкий погонный ремень с запасными рожками для автомата. Он еще раз кашлянул, прочищая горло, мелькнув красными губами в огромной седой бороде, как будто крякнул, узнавая Протасова. Он сунул руку за пазуху и облизал липкие пальцы.

– Откуда здесь мед? – удивился старлей.

– Отлипай?.. Отлипай, это ты?! – вновь крякнул Винни-Пух, узнавая Протасова.

– Я.

– Лысый, как моя жопа!.. Кстати, до сих пор болит, – признался седобородый пятидесятилетний мужик.

Обниматься не стали, но забухали крепко. Пили настоящий виски, из пятилитровых бутылей, подвешенных на специальные качели, для облегчения розлива, закусывая советскими консервами и холодной бараниной, вспоминали былые времена, веселые и беззаботные. Видать, в песках всем было некомфортно… К ночи проблевавшийся старлей поинтересовался, кто здесь еще из своих.