Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой - Савельева Ольга Васильевна. Страница 23
Потом Катя меня обнимает, и мне сразу хочется плакать. Это ее жалость проникает в меня. Жалость, упакованная в сестринскую любовь. Иногда мне кажется, что меня никто, кроме Кати, и не любит…
Внутри царит звенящая пустота. Счастья больше нет. Хочется домой. Мы медленно идем к каруселям, взявшись за руки. Только я больше не хочу кататься.
Больница
Я пришла в больницу навестить маму. Больница психиатрическая.
Я никогда раньше не была в таких заведениях, не знаю, что можно, что нельзя и как себя нужно вести. Поэтому мне слегка не по себе.
Санитарка при входе протягивает мне бахилы и проводит ревизию всего, что я принесла: проверяет на отсутствие в вещах признаков опасности для пациента.
Откладывает в сторону любимую мамину чашку с красными вишенками: это нельзя. Ведь чашку можно разбить и перерезать вены себе или соседу по палате. Об этом я не подумала…
– Проходите, – кивает санитарка на дальнюю по коридору палату без дверей.
Я вхожу – и сразу вижу маму.
Она сидит нахохленным воробышком на ближайшей к выходу кровати, опустив голову, в каком-то застиранном рваном халате, непричесанная, несчастная, худые морщинистые ручки лодочками лежат на коленях, один тапочек трогательно слетел с худой, бледно-синеватой ноги…
У меня щемит сердце. «Может, забрать ее отсюда?» – спрашивает тронутый увиденным внутренний голос.
Тихо подхожу к ней, кладу руку на плечо:
– Привет. Как ты?
Я давно не произношу слово «мама». Не могу. Оно словно застревает в горле.
Маленькие дети часто не выговаривают букву «р». Я не выговариваю слово «мама».
Она вздрагивает, поднимает на меня пустые глаза, которые тут же наливаются яростью.
– Ты зачем пришла? Позлорадствовать? Упекла меня сюда, а теперь совесть мучает? Посмотреть пришла, как я тут, в «пансионате», устроилась?
Палата рассчитана на восемь коек. Все они заняты. Остальные семь пациенток замерли, смотрят на нас с интересом.
Мне неловко, неуютно. Хочется отдать передачку и скорее уйти. Внутренний голос уже молчит и ничего не предлагает.
– Сигареты принесла? – грубо спрашивает меня неопрятная опухшая женщина с большим щербатым ртом.
– Нет. – Я растерянно машу головой.
– Сколько стоит сделать человека психом, а? Расскажи, нам тут всем интересно! Полюбуйтесь, девочки, вот пришла мошенница, предательница, сволочь… – мать полыхает гневом, глаза красные, на губах запеклась слюна.
Она не признает наличие в себе болезни, влияющей на адекватность ее поведения, и злобно ищет виноватых в своем заключении в психушку. А что их искать-то – вот она я…
– Дайте, пожалуйста, телефон позвонить маме, – тихо просит кроткая девушка, почти девочка, сидящая на кровати у окна. – Я по маме скучаю…
У нее промытое нежное личико, взгляд Аленушки, и даже волосы заплетены в косичку с пробором. Не хватает платочка и сарафана для полноты образа…
Не задумываясь, я подхожу и протягиваю ей телефон. Она забирается на кровать с ногами в теплых вязаных оранжевых носках (наверное, мама вязала?) и вдохновенно набирает номер, который помнит наизусть. Лицо ее оживляется, появляется румянец.
«Господи, она-то тут как оказалась?» – думаю я, наполняясь сочувствием.
Возвращаюсь к матери под безжалостным дулом восьми пар глаз и спрашиваю:
– Скажи, что тут можно, что нельзя, что тебе еще надо для пребывания, я просто не знаю…
– Ничего мне от тебя не надо. – Мать поджимает губы, демонстративно отворачивается.
Ей нравится играть эту роль для благодарных зрителей – держать образ гордой и несломленной предательством женщины.
Она отрицает свою болезнь, как и большинство здешних пациентов: их искаженная реальность кажется им нормой, а все, кто так не считает, – враги. Как правило, врагами назначаются самые близкие родственники, для которых искаженное сознание человека становится ежедневной проблемой и зачастую представляет опасность для жизни всей семьи.
– Ты очень красивая, – обиженно говорит закутанная в пододеяльник женщина-мумия в самом углу.
– Спасибо, – приветливо улыбаюсь я в ответ.
– Прямо светишься вся. Здесь никто обычно не светится. Наоборот. Смердят.
– Она на сносях, не видишь? – вступается за меня Аленушка.
– Сигареты принесла? – снова спрашивает Щербатый рот.
– Нет, – снова отвечаю я, пряча недоумение.
– Вот тут вещи твои, спортивный костюм, ночнушка, белье, полотенце, а тут – вода, конфеты, печенье… – смущаясь, говорю я матери и протягиваю пакет.
– Вот сама и жри! – огрызается мать, отталкивает пакет, он падает на пол, разрывается, и из него брызгают конфеты разноцветным салютом.
Тяжело приседая, я встаю на одно колено, собираю конфеты. Я на восьмом месяце беременности.
– Сигареты принесла? – Щербатый рот.
– Нет, – отвечаю я с раздражением.
В этот момент в палату входит импозантный врач в кипенно-белом халате со свитой из двух санитарок. Врач выглядит как суперзвезда из сериала про «Скорую помощь», он красив и загорел, под халатом – джинсы. Такой расслабленный врачебный кэжуал-стайл.
Я встаю с колен, здороваюсь.
Мать мгновенно преображается, надевает улыбку.
– Как дела, девочки? – громко и бодро спрашивает врач у всех сразу.
– Хорошо, – несинхронно отвечают «девочки».
– Хорошо, Антон Геннадич, – солирует вдруг мать. – Ко мне вот дочь приехала. Красавица. Умница. Сейчас беременна…
– Это очень хорошо, – улыбается мне врач. – Потом зайдите ко мне, кабинет 15, пообщаемся про вашу матушку.
– Хорошо.
– Да, доктор, мы вот внучечку ждем. Внук уже есть. Данечка. Только он сейчас в детдоме…
Врач вопросительно смотрит на меня: мол, почему в детдоме. Я отрицательно машу головой:
– Это у нее навязчивые видения. Он в садике…
– Антон Геннадьевич, ну мы же здесь все понимаем, – мать заговорщически подмигивает врачу. – Что я здесь случайно, по недоразумению. Пока дочь тут, на машине, давайте оформим выписку, и мы с ней домой поедем… Да, дочур?
Я ОШАРАШЕННО СМОТРЮ НА МАТЬ, ПОРАЖЕННАЯ ЕЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕМ И РЕЗКИМ ПЕРЕХОДОМ ОТ НЕНАВИСТИ К ПРИВЕТЛИВОСТИ.
– Посмотрим, – примирительно говорит врач и подмигивает мне.
И вдруг девушка у окна, та, что Аленушка, начинает истерично орать в мой телефон:
– Алло! Я выйду отсюда нах…й и порежу себе вены, слышишь, мудак ё…анный, а сначала убью твою шлюху сраную и тебя тоже, козлина вонючий…
У нее вздулись вены на шее, изо рта летит слюна, глаза безумные. Вот оно, состояние аффекта…
– Кто дал ей телефон? – озабоченно кричит врач и вместе с санитарками бросается к девушке. Они втроем наваливаются на нее, пытаются сделать укол, со стороны выглядит, будто они хотят ее задушить, и я вижу, как постепенно стихает агрессивное сопротивление вязаных оранжевых носков под действием укола.
Я застыла от ужаса. Здесь запрещены мобильные телефоны? Я не знала.
– Сигареты принесла? – спрашивает Щербатый рот. Я ощущаю ее дыхание на шее: так близко она подошла сзади, нарушила личное пространство.
– Нет, – я отстраняюсь.
Мать смотрит на меня торжествующе. «Видишь, в каком я аду? По твоей вине!» – читаю я ее взгляд.
Аленушка утихла, врач возвращает мне телефон, смахивая со лба потную челку. Он больше не выглядит импозантным: халат помят, две верхние пуговицы оторваны, глаза растерянные. Теперь он больше похож на местного пациента, который играет врача.
– Не давайте тут никому телефон. Это психиатрическая больница, а не переговорный пункт.
– Простите.
Врач быстро и как-то обиженно уходит. Наверное, в свой 15-й кабинет.
– Забери свою подачку, я к ней не притронусь! – шипит мать.
Спектакль окончен. Гаснет свет. И многоточий больше нет.
– Ну, отдашь кому-нибудь, санитаркам, девочкам. – Я пожимаю плечами и собираюсь уходить. – Теперь в субботу приду. Если что надо, ты врачу скажи, а я ему буду позванивать.