Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой - Савельева Ольга Васильевна. Страница 9
Подошел официант принять заказ.
– Шашлык с картошкой, – пролепетал мой сын, и я чуть не заплакала от досады и злости на себя.
– Дась, прости меня, ты же хотел голубцы? Закажем голубцы, – сказала я и добавила, обращаясь к официанту. – Только распеленайте их от капусты вареной, а то он ее не любит.
– Ой, тогда получатся такие… вареные котлеты, – улыбнулся официант.
– Я не хочу вареные котлеты. Я бы обычную котлетку съел, – говорит сын. – И макароны.
Официант смотрит на меня, я киваю, подтверждая заказ.
Когда мы остаемся вдвоем, я говорю сыну:
– Дась, ты прости меня, что лезу иногда со своим мнением. Я просто никак не привыкну, что ты уже взрослый и сам можешь делать выбор.
– Мам, я просто очень люблю макароны. Больше картошки, риса и даже гречки. Еще я арбузы люблю. Очень.
– Это очень хорошо – точно знать, что ты любишь, – улыбаюсь я. – Это просто замечательно! Всегда-всегда стой на своем мнении, если уверен в нем, понял, сын?
И добавляю, подумав: «А я всегда поддержу тебя в любом твоем решении…»
Вши
Мне было семь, и я была красавицей. Так говорили бабуся, дедуся и мама. Больше так никто не считал.
Самое красивое во мне – это волосы. Длинные, русые, густые, волнистые.
Если волосы распустить и расчесать, они получались ниже попы, а если еще и запрокинуть голову – вообще почти по колено. Красота!
Все, кто видел, замирали от восторга. Хотели себе такие же.
Глупые, они просто не знали, что длинные волосы – это не только красиво, но и очень больно. Только «красиво» видно всем, а «больно» – только мне.
Получалось, что я стараюсь для всех, в частности для бабуси, дедуси и мамы, а для себя у меня остаются только тяготы ухода за капризными и непослушными «питомцами».
Ходить с такими длинными распущенными волосами ужасно неудобно: они за все задевают, цепляются и секутся. Поэтому чаще всего бабушка делала ровно посередине моей головы прямой пробор, делила волосы поровну и заплетала косу. Настоящую русскую косу, «в кулак толщиной», как горделиво сообщала бабуся.
На самом деле гордость бабушки была более чем уместна: мои волосы – это исключительно ее заслуга.
У самой бабуси волосики были реденькие и скромные, никак не желающие жить в жиденьком пучке на макушке, вечно теряющие шпильки и уже через пару часов после мытья превращающиеся в жирные седые сосульки.
Дети – заложники биографий родителей, вот почему бабуся с почти фанатичной влюбленностью растила мою шевелюру.
На дворе – 80-е годы. Ни о каких бальзамах для волос, облегчающих расчесывание, еще не слышали.
Бабуся сама, собственноручно, собирала травяной букет из крапивы, череды и еще каких-то чудодейственных трав, засушивала на балконе и заваривала этот сбор кипятком. Таким отваром полагалось смывать волосы после мытья (обычным мылом, кстати), что делало волосы сильными и блестящими.
Потом начиналась главная пытка моего детства. Бабуся брала расческу…
Гребень остервенело вгрызался в мои беззащитные влажные волосы в районе макушки и отчаянно спешил вниз, но застревал где-то посередине, обрастая колтуном спутанных наэлектризованных волос, но бабушка с силой продолжала тянуть его книзу, безжалостно причиняя боль, дергая мою голову назад с такой силой, что после расчесывания всегда болела шея.
Наконец гребень выбирался из водопада волос, и между зубчиков всегда оставался клок пленных волос, выдранных заживо с корнем из моей головы.
Экзекуция происходила прямо в ванной: я, голая, стояла, повернувшись к бабушке беззащитной спинкой, отчаянно мерзла и скулила от боли.
Расчесывание занимало около часа.
Если бы кто-нибудь из взрослых удосужился бы спросить меня о прическе, то очень удивился бы, узнав, что я свои волосы ненавижу и исступленно мечтаю о короткой стрижке.
Вот уже второй месяц я хожу в школу. Мне там категорически не нравится: мне там скучно. В школе учат буквы и цифры, рисуют палочки-кружочки-закорючки, готовят руки учеников к письму. А я с четырех лет умею читать, считать и писать, а с шести – самостоятельно вывожу письма-сочинения маме в столицу.
Мои родители живут в Москве, и, по официальной версии, у них пока «нет возможности забрать меня к себе».
В понедельник в школе начался переполох. Учительница сказала, что начальные классы, скорее всего, закроют на карантин, потому что в школе, да и во всем городе, началась необычная эпидемия.
По-научному она называлась педикулез, по-простому – вши.
Поговаривали, что сначала во все аптеки завезли дорогущее немецкое лекарство от этой напасти, но его никто не брал, а потом случилась (очень кстати для фармацевтов) эта эпидемия, и лекарство расхватали, как горячие пирожки.
В моих красивых и густых волосах вши чувствовали себя особенно вольготно, они селились колониями по всей длине волоса и щедро откладывали яйца. По-научному эти яйца назывались гнидами.
Бабушка почернела от ужаса. Ее краса, ее гордость, ее страсть была оккупирована мерзкими бесцветными насекомыми.
– Гнида! Гнида! Гнида! – рыдала бабушка, обнаруживая каждую новую кладку яиц вшей. Я вжимала голову в плечи, подозревая, что частично бабуся обращается и ко мне тоже, возлагая ответственность за то, что я не уберегла волосы. Но как было уберечься, если болеют все, непонятно.
Бабуся объявила вшам войну. Полигон для военных действий – моя голова. Мнение полигона, естественно, никого не интересовало.
Пытки расчесыванием стали ежедневными. Бабуся исступленно вычесывала вшей и гнид из волос по три-четыре раза в день специальным гребнем. Мочила мне волосы в дихлофосе, керосине и уксусе, потом надевала мне на голову специальную шапочку и говорила: «Походи, сколько выдержишь, пусть они задохнутся».
Я ходила и не выдерживала. Я прямо слышала, как копошатся под шапочкой в предсмертной агонии эти насекомые, как, умирая, впиваются безжалостно в голову, как зверски зудят укусы.
Я забивалась в угол и скулила от боли. Хотелось содрать с головы шапочку и расчесать голову в кровь.
Через два часа бабушка разрешала снять шапочку и смыть «лекарство» земляничным мылом и раствором калины.
Потом снова наступала пытка расчесыванием.
Несмотря на комплексное лечение, всегда находились особо живучие особи, которые откладывали новые яйца. Борьба длилась уже вторую неделю и была совершенно безрезультатной.
Я потухла, похудела, подурнела. На улицу не ходила. Большую часть времени была безрадостна и воняла керосином.
Бабушка, наоборот, была полна решимости продолжать борьбу.
В конце октября ко мне из столицы прилетела мама. Она обещала прилететь еще к 1 сентября и проводить меня первый раз в первый класс, но не смогла, и вот прилетела только сейчас.
Я очень ждала маму и совсем на нее не сердилась. Моя любовь, в знаменателе которой было расставание и расстояние, крепла в своей безусловности с каждым днем.
Мама вошла в квартиру и ахнула: ее пухлая, круглолицая, розовощекая девочка превратилась в завядшую сгорбленную старушку, смердящую уксусом, с выключенными глазками и впалыми щечками…
– У нас беда, Нина, – сказала маме вместо приветствия вышедшая в коридор бабуся тоном, которым вполне уместно объявить о смертельном диагнозе ребенка. – ВШИ!
– Господи! – выдохнула успевшая испугаться мама. – А я уж подумала!.. Ну вши – это не приговор. Можно попробовать вывести, а если не получится – обрезать волосы и не мучить ребенка…
Бабуся потемнела лицом. Мама своими бездумными словами только что обесценила ее семилетний труд по взращиванию моих волос, признала бабусю проигравшей в войне со вшами и фактически предложила капитулировать, отдать полигон боевых действий этим отвратительным насекомым…
– Ребенок не понимает и еще долго не поймет своего счастья – иметь такие волосы. Вам-то, я смотрю, все просто: обрезать проще, чем бороться, бросить проще, чем растить…
Теперь уже бабуся мстительно топталась на больных маминых мозолях: я по договоренности была отвезена на воспитание бабусе и дедусе в возрасте одиннадцать месяцев, и вот уже шесть лет мама никак не решалась забрать меня к себе в столицу… На постоянно задаваемый мной вопрос: «Почему?» – мама отвечала расплывчато, по-взрослому: «Нет такой возможности».