48 улик - Оутс Джойс Кэрол. Страница 23

После моего визита в мастерскую М. и нашей неловкой встречи в колледже Элк, похоже, решил, что между нами возникло некое взаимопонимание. Хотя я его к тому не поощряла!

Несколько раз этот вульгарный художник появлялся на пороге нашего дома, но Лина отказывалась его впускать. Он оставлял записки, я их быстро прочитывала и рвала на мелкие кусочки. Он звонил, оставлял сообщения, которые я стирала, не прослушивая. Однажды он оставил на крыльце дома обернутый в тонкую бумагу роскошный букет из душистых белых лилий, гвоздик и роз, в который была вложена начерканная от руки записка:

Разумеется, я сочла поступок Элка дерзким и нелепым. Готова была с презрением выбросить букет в мусор, но Лина заахала, восхищаясь его красотой, а отец был одурманен ароматом лилий (он не знал, кто принес нам цветы, а я не стала его просвещать, чтобы не расстраивать), поэтому я вопреки здравому смыслу разрешила оставить букет. Мы поставили его в хрустальную вазу в комнате, где бывали чаще всего, – на кухне.

И, где бы я ни находилась в нашем доме, меня всюду преследовал аромат лилий – чарующий, навязчивый…

Некоторое время спустя этот пузатый художник с бакенбардами в заляпанном краской комбинезоне явился в почтовое отделение на Милл-стрит, якобы купить почтовые марки!

Я зарделась, увидев Элка совсем близко от себя: он стоял в очереди к моему окошку, хотя людей в другое было меньше.

(У нас на почте мы не видим необходимости в быстром исполнении служебных обязанностей. Изначально именно я задала неспешный темп работы, чем привела в ярость своих коллег, не одобрявших того, как я с неторопливой методичностью обслуживаю посетителей, но вскоре они вступили со мной в негласное соревнование: каждый старался работать как можно медленнее, проявляя раздражающее внимание к разнообразным мелочам. Те, кто впервые наведывался в наше отделение, пребывал в недоумении: почему очередь двигается так медленно? Жители окрестных домов, часто приходившие к нам, привыкли к этому и ждали со снисходительным смирением. Мы же федеральные служащие, нас не так-то просто уволить.)

И вот как-то днем на почту пришел Элк. Он не сводил с меня серьезного взгляда, даже дерзнул улыбнуться из глубины своих мохнатых бакенбард, словно забыл, что я уже раз десять отклоняла его знаки внимания! Мне ничего не оставалось, как обслужить его: не так давно я надолго отлучалась в туалет, и если бы опять покинула рабочее место, коллеги стали бы громко возмущаться. Но я твердо решила не смотреть на него, не показывать, что узнала его, не отвечать на теплое приветствие, произнесенное до нелепого задушевным тоном, словно мы с ним были старые друзья.

Купив марки, Элк спросил, не соглашусь ли я встретиться с ним после работы (почта закрывалась в пять часов) и выпить чего-нибудь? Может быть, кофе?

– Я не пью! А кофе ненавижу! – раздраженно буркнула я, чувствуя, что у меня пылают щеки.

Сердце громко колотилось от глупого волнения. На губах Элка играла озорная полуулыбка. Он словно поддразнивал меня, но уже вел себя не столь спесиво и по-хамски. Это было неожиданно.

Я немного опасалась, что Элк будет дожидаться меня на почте или у выхода на улице, но он ушел.

Ночью я глаз не сомкнула. Лежала без сна в темноте и слушала, как колокол на башне колледжа Авроры отсчитывает каждый минувший час.

Почему М. отвергла Элка? Он был недостаточно хорош для нее? А был ли вообще кто-нибудь из мужчин достаточно хорош для принцессы?

Во время одной из моих долгих пеших прогулок, погруженная в раздумья, я вдруг решила зайти в публичную библиотеку Авроры (которую бойкотировала несколько лет после стычки с одной из работниц – чопорной старой девой, чью фамилию называть не буду). Там экспонировались несколько работ Элка в рамках выставки с унылым названием «Художники округа Кайюга».

Несомненно, картины Элка выделялись на фоне тривиальных бездарно-миленьких акварелей с видами закатов, озера Кайюга при лунном свете, крошечных пятнистых лошадей в заснеженных полях. Они сразу привлекали внимание, словно грубые крики.

На трех довольно больших полотнах изображались обнаженные фигуры, сидевшие или полулежавшие в тускло освещенных интерьерах, насколько я могла заметить (я не хотела, чтобы окружающие видели, как я пристально всматриваюсь в такие сцены). Трудно было определить, мужчины это или женщины, так как их рыхлые мясистые лица и контуры крупных тел расплывались, почти сливаясь с задним фоном (обои, кирпичная стена), который, напротив, был выписан чрезвычайно детально.

Одна из фигур – бесформенная, словно большая медуза, почти прозрачная, – по-видимому, была женской. Клочья крашеных рыжих волос, глаза, похожие на плавающих рыб. Бледно-желтые сгустки плоти, в которые я старалась не вглядываться, опасаясь, что они обретут очертания женских грудей в форме вымени. Называлась картина коротко: «Муза».

На каждом из полотен в правом нижнем углу стояла гордая подпись из трех черных стилизованных букв: ЭЛК.

Сердце у меня гулко забилось от негодования. И это называется искусством?

Я плохо знала и не любила изобразительное искусство ХХ века, что бы оно собой ни представляло – эксперименты под влиянием Пикассо, Энди Уорхола или Уолта Диснея. Однако о картинах Элка у меня сложилось вполне определенное мнение: они вызывали неловкость, поражая своей извращенностью, порочностью.

Я поспешила покинуть библиотеку, пока меня не увидела та старая дева, и, выйдя на улицу, жадно вдохнула свежего воздуха.

А на следующий день ноги сами понесли меня в колледж Авроры, где в коридорах факультета изобразительных искусств висели работы преподавателей (это отложилось у меня в памяти с предыдущего визита). Там тоже было несколько картин Элка, похожих на те, что я видела в библиотеке: крупные изображения бесстыдно обнаженных тел с размытыми лицами и схематично обозначенными глазами на тщательно выписанном фоне. Безобразное, отталкивающее зрелище.

Но глаз отвести невозможно. Стоишь и неотрывно смотришь.

Никто из других художников-преподавателей не сумел создать ничего столь неприглядно-завораживающего, как Элк.

Вот на постаменте одна из фирменных скульптур М. – белый овоид примерно восемнадцати дюймов высотой, похожий на слегка деформированную отсеченную голову человека со сглаженными поверхностями в тех местах, где могли бы быть глаза, уши, нос, рот. Название – «Душа № 1». Когда я увидела это творение, меня кольнуло чувство утраты. Эта скульптура М., теперь, когда ее автор исчезла с лица земли, показалась мне скорее жалкой, чем претенциозной.

Видя, что в коридоре никого нет, я погладила эту голову – осторожно. Не хватало еще, чтобы она упала с постамента и разбилась.

Я думала, мои пальцы коснутся гладкой поверхности, и потому вздрогнула от неожиданности, нащупав выгравированные на камне крошечные иероглифы, невидимые глазу.

Значит, она оставила тайные послания? Чтобы человечество расшифровало их после того, как она исчезнет?

Если, конечно, М. действительно исчезла. Ведь, разумеется, никто бесследно не исчезает. Никто не пропадает без вести.

В холле неподалеку тоже висели полотна вездесущего Элка – «Портреты смертных». Эти картины были еще более агрессивны – хотя куда уж агрессивнее! – чем его работы, выставленные в общедоступных местах: изображения не размыты и не в стиле импрессионистов, а потрясающе реалистичны, человеческая плоть и ее бренность представлены беспощадно крупным планом.

На всех картинах – обнаженные тела в положении полулежа, вид спереди. Не романтически-эротическое изображение плоти, нет, там не было ничего похожего на Ренуара [26]. Работы Элка поражали своей бескомпромиссной наготой, какую редко увидишь в произведениях классического искусства: кожа в складках, испещрена синяками, морщинами, родинками, пигментными пятнами, прыщами, растяжками. Не гладкая, а рыхлая и шершавая. Будто ее тушили или долго держали на солнце. Кожа обвислая или туго натянутая, как колбасная оболочка. И опять застывшие, пристально смотрящие глаза – одновременно жалкие и сочувствующие.