Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич. Страница 28

– …Сначала из обрезков, – почти кричал Олег, – пейзажики делал, потом натюрмортик слепил, для интереса чисто. Ну и за неделю, короче, всю ленту уханькал! Жалко теперь вообще – сколько б вывесок вышло, башлей сколько б загрёб, а – пю-у-у – и нету! Куча херни этой лежит никому не нужной, но мне, значит, надо было…

– Милы-ый! – обнял его совсем опьяневший декоратор Петраченко. – Что ж ты переживаешь так?! Ко мне работать иди. Никаких тебе там фантазий, понимаешь, никаких творческих мук! Цветочек вот здесь велели посадить – посадил, палку серым велели покрыть – покрыл. Никаких тебе мучений, поисков всяких. А вечерком бутылочку хлоп – и лежи-отдыхай, ничего не хоти.

Дождавшись момента тишины в монологах ребят, Андрей Рюпин заговорил сам:

– Я, честно, не понимаю, как можно сегодня вести какие-то такие разговоры, когда война идет. Война же идет, люди гибнут по правде, а кого не коснулось – отворачиваются и делают вид, что все хорошо. Творческие муки у них… Я вот сейчас спою про нас и про хозяина. Он над нами сидит, управляет, а мы как стадо тупое… Лишь единицы борются, протестуют. Ну, короче, слушайте! – Рок-музыкант без промедлений проехался пальцем по басовой струне и, широко расставив пятерню на ладах, заиграл вступление.

– Не надо, Андрюха, не шуми, – попросил Олег Девятов, но того было уже не остановить; он бросил:

– Она короткая! – и запел:

Когда он идет – желтеет трава,
Куда он смотрит – кончает золой,
Он президент, он очень большой,
Он управляет и мной и тобой!
И ты его зомби, и я его зомби,
И он его зомби, и все мы его…

Сергей все еще не достиг той степени опьянения, когда можно ввязываться в этот длящийся, кажется, далеко не первые сутки, беспрерывный разговор… Вообще-то он любил поспорить, доказывать, делиться своими идеями и слушать других. Но сегодня почувствовал, со страхом вдруг почувствовал тоску, какая колет человека, увидевшего нечто другое, новое и вернувшегося туда, откуда на короткое время уходил. Вроде бы все знакомо и дорого ему, ему должно быть приятно, а его вот колет, не дает радоваться тоска, он вспоминает то, другое… Так же и Сергей сейчас, слушая, видя ребят, готовясь включиться в спор, пытаясь наслаждаться атмосферой знакомой кухни, выпивкой, все же тяготился этим, и кто-то внутри него, пугающий и отрезвляющий, настойчиво спрашивал: «Зачем приехал? У тебя есть теперь лучшее. Зачем вернулся?»

Он не мог согласиться, он хотел быть здесь, войти в то состояние, что потерял за несколько дней жизни в другой обстановке, с другими людьми; он пил водку, курил сигарету за сигаретой, слушал речи своих друзей и всё сильней убеждался, что ему неуютно, что мысли постоянно сбиваются на воспоминания о Наде, о картинах, которые ему предстояло написать, о своей избушке; где-то в глубине души он сейчас строил планы на будущее, будущее там, в Малой Кое. И он хотел обратно туда, как всего лишь несколько часов назад хотел скорее оказаться в Минусинске, словно, вернувшись, не нашел того, что хотел найти, и понял, что вернулся зря.

И каким-то жалко-смешным казался ему трясущийся и брызжущий слюной Андрей Рюпин, который пел уже во все горло, рыча и задыхаясь в своем маленьком бессильном гневе:

…Его руки по локоть в крови,
Все мы его от Москвы до Тувы,
Мы его ненавидим, мы его не хотим,
Мы его проклинаем, мы его не люби-им.
Но ты его зомби, и я его зомби,
И он его зомби, и все мы его!..

Закончив, он напоследок особенно яростно ударил по струнам, в надежде, видимо, порвать их, но струны выдержали.

– Не переживай ты так, Андрейка, чего ж, – попросил Миха Петраченко, подавая ему стакан. – Объективно-то – механизьм же это – государственное устройство. Всё перемелет, только сунься – конец…

– Говно! – хрипнул Андрей сорванным голосом, выпил и лег рядом с Колей Головиным.

Пришел из комнаты Юрик Пикулин, маленького роста, очень энергичный паренек; глотнув водки, долго и в который раз стал рассказывать, как пьют в Молдавии, где он однажды побывал. Олег Филатов и Роман Сенчин тем временем спорили об экстремизме в литературе и вообще в искусстве; оба были за экстремизм, но в деталях никак не сходились… Резчик по дереву Володька Шаров, пробираясь на кухню, опрокинул в прихожей тумбочку, упал, то ли потерял сознание, то ли снова уснул, и ребята отнесли его обратно на диван…

Когда водка кончилась, собрали еще на две бутылки, растолкали Колю, и он сходил до ближайшего киоска… То один, то другой ронял голову на стол, схватывал несколько минут сна и, чуть отрезвев, ввязывался в очередной спор или начинал долгий рассказ-размышление.

Сергей по-прежнему боролся с желанием оказаться не здесь; он пугался чувства, что все эти ребята, дорогие ему, давно знакомые, до последнего времени интересные и необходимые, стали вдруг надоевшими, скучными. И разговоры их, рассказы, споры, голоса, интонация, излюбленные словечки тоже были теперь скучны, смешны, неприятны. Он пытался подавить в себе это неожиданно возникшее чувство, но чем дольше сидел, чем сильнее желал вернуть себя в их круг, тем неуютней и скучней ему становилось.

Саня Решетов один в пустой кухне, где ночью было так людно и шумно, тянет окурочек, бормочет сам себе что-то беспрерывно-невнятное. Переживает похмелье. Десятки пустых бутылок выстроились на подоконнике, на полу; грязная посуда громоздится в раковине и на столе; окурки, засохшая лапша, опрокинутые стаканы.

– А где все? – спросил Сергей, присаживаясь на лавку; он поспал немного в зале возле серванта и проснулся с желанием выпить, быстро и крепко напиться, но водки не оказалось, в квартире тихо и пусто, и только Решетов покачивается, бормочет, мучается.

Он взглянул на Сергея налитыми кровью глазами, потеребил бороду, будто выталкивая из памяти на язык нужные для ответа слова, наконец проговорил:

– Ушли… искать… – И добавил после долгой, тяжелой паузы: – Вернулся, что ли?..

– За мольбертом приехал, вечером собираюсь обратно.

– Мгу-м… давай-давай…

За окном светило яркое апрельское солнце, день, кажется, обещался быть жаркий; от вчерашних зимних туч не осталось и следа… Сергей решил, немного очухавшись, пойти в художественную школу, где хранились его вещички, по пути заглянуть в «Ремонт холодильников», поговорить с Кудриным. А там на автобус… Но Саня своим нехитрым предложением сломал его планы:

– Давай, что ли, похмельнемся… Есть деньги… Серёг?

И он почему-то обрадовался, что не сделает того, о чем только что думал. Кивнул и поднялся:

– Да, пойду возьму на Торговом пару бутылок.

– О-о, давай-давай! – Саня на секунду ожил и тут же снова погрузился в мучение и ожидание.

Торговый центр гремел музыкой из киосков звукозаписи, пестрел развешенной для глаз покупателей одеждой; вкусно пахло шашлыком, копченой рыбой, сладкой ватой… Несколько лет назад на этом месте был пустырь, но вот наступили рыночные времена, и пустырь преобразился. Сперва торговали на земле, разложив товар на целлофане, тряпках, брезенте, затем появились уродливые самодельные прилавки-кабинки из арматуры, с крышами, покрытыми кусками толи и фанерой, а недавно рынок приобрел действительно почти цивилизованный вид: городская администрация поставила длинные ряды одинаковых ларьков с красочными, броскими вывесками, удобные прилавки. В самом сердце рынка – кафе-стекляшка, где и продавцы, и покупатели могут перекусить, отдохнуть, освежиться фантой или пивком, побеседовать, решить вопросы. Тут же и платный туалет, пункт охраны порядка, контора.