Тюрьма - Светов Феликс. Страница 10

— Здорово, мужики,— говорю,— куда это я попал?

— Куда надо, — высокий, сидит на шконке поближе к окну, светлые легкие волосы падают на лоб, свежий шрам через щеку.

Сбрасываю ботинки, без шнурков сами слетают, шлепаю по чистому, мешок, матрас кинул у двери.

— Чего разулся,— говорит высокий,— тут такое не положено — или мусульманин?

— Так чисто! — говорю.

— Обуйся!

Эх, вспоминаю, рассказывали, читал, полотенце кидают у порога, ноги вытереть, а я… Прокол! От радости, что все не так, как ждал — прокололся… Плыву, обо всем, что помнил — забыл!

— Хорошо у вас как, ребята!

— Нравится? Откуда такой? — высокий ухмыляется.— С воли? Чего ж тебе там, хуже было?

— Какая воля,— я даже обиделся,— в КПЗ неделю.

— Все равно, с воли.

Шагаю по камере.

— Есть свободные шконки? — да они почти все — свободны!

— Чего? — высокий.— Не торопись, раздевайся.

Стаскиваю куртку, на вешалку у стены. Сажусь напротив высокого, сумку с сигаретами на стол. На нем шахматы, домино, карта-самоделка, разграфленная цветными шариками, фишки…

— Да у вас тут дом отдыха!

— Санаторий ВЦСПС, — усмехается высокий.

Шконки двойные, между ними проход, залезешь, как в пещеру, низко, не разогнуться; у изголовья полочка-самоделка: сигареты россыпью, коробка с табаком, спички, над полочкой цветная картинка из «Огонька» или «Экрана» — девицы на мотоцикле в купальниках.

— Как в каюте, — говорю.

— А ты бывал — в каюте?

— Пришлось.

— У тебя что за статья? — рядом с высоким у окна чернявый, волосы до плеч, лежит в матрасовке, голой рукой подпер голову.

— Вы мою статью не знаете. Никто не знает.

— Мы все знаем, — говорит высокий.

— Сто девяносто-прим,— говорю.

— Недоносительство? — говорит чернявый.

— Говорю, не знаете.

— Сто девяностая?.. Сопротивление властям, — опять чернявый.

— Промашка,— говорю.

С другой стороны под стол лезет лохматый, толстогубый, глазастый — мальчишка!

— Давай, Коля, УК — поглядим…

— У вас и УК есть? — удивляюсь я.

— У нас все есть,— встревает высокий.

Чернявый листает затрепанную книжку, толстогубый висит над ним.

— Ух ты! — вскрикивает толстогубый.

— Так ты диссидент, что ли? — чернявый поднимает голову от УК.— «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»… Сахарова знаешь?

— Ну вот,— говорю,— пошли вопросы.

— Кого привели — чудеса!.. Мы с тобой кореша, считай подельники!..— чернявый вылезает из матрасовки, он в купальных трусах с рыбкой на боку.

— На трусах у Коли рыбка,— говорит высокий,— а в трусах у Коли пипка…

— Ладно тебе, Боря,— отмахивается чернявый,— дело нешуточное.

— Спутать рыбку с пипкой было бы ошибкой…

Господи помилуй — где я? Я ничего не могу понять.

— А как тебя зовут, дружок? — чернявый садится на шконке, вытаскивает сигарету из коробки.— Смотри как встретились — тебя за что?

— Француженку шарахнул,— говорит высокий, — или американку. Не нашему брату он эти — измышления, короче, слухи?

— Правда,— говорит чернявый,— за бабу?

— За бабу у нас половой террорист Гриша, — через стол глядит на меня еще один: здоровый, плечи, как у борца, в майке с картинкой, черные брови сошлись на переносице.

— Какая баба, — говорит высокий, — он бабы не нюхал. Чем баба пахнет, сосунок,— молочком?

— Чего пристал‚ — говорит толстогубый,— не тебя спрашивал?

— Чего?.. Меня спрашивать? У вас такие порядки в хате, в другой бы — головой в парашу и весь разговор… — Ладно, Боря,— говорит чернявый,— дай с человеком познакомиться… Николай, — протягивает руку.

— Вадим,— говорю.

— Борис,— говорит высокий, — а этот щенок, половой террорист — Гриша, а вон Андрюха — угадай, кто по национальности?

Я пожимаю плечами.

— Фамилия — Менакер,— говорит Боря.

— Наверно, еврей, — говорю я.

— Слышь, что товарищ интеллигент утверждает? А ты нам мозги пачкаешь, как любит говорить один начальник…

— Это начальников колышет,— говорит Андрюха, — а тебе зачем?

— Для порядка, — говорит Боря,— я только пришел, хочу знать кто у вас чем дышит.

— Так и ты первый день? — спрашиваю.

— Первые полгода, где я тут только не был.

— Он из карцера,— говорит Гриша,— видишь как ему нарисовали.

— За что тебя? — спрашиваю.

— Другой раз, время будет. Ты за что влетел — не из-за бабы же?

— Написал кое-что, — говорю,— о жизни.

— Так ты писатель? — у Гриши горят глаза.

— Признали,— говорю.

— Ну и что? — говорит чернявый.— Я может, тоже писатель, но меня… Погоди, меня за то же самое!

— Композитор,— кивает высокий, оперу пишет.

— За такие слова Борис…

— Шутка,— говорит высокий,— вы тут все скучные, как девки в санатории ВЦСПС.

— Погоди, — говорит чернявый.— Ну написал, а дальше что?

— На западе напечатали, и еще кой-чего.

— Я говорил, американка! — смеется высокий.— Шерше ля фам.

— Так тебя за валюту? — Андрюха явно доволен.

— Все, мужики, — говорю,— я еще до следователя не доплыл, а вы мне такой разговор. У нас будет время, так, что ли, Боря?

— Пожалуй,— говорит Боря,— если я тут не заскучаю.

— Ты, правда, полгода? — спрашиваю.

— Я до лета присох,— говорит Боря.— Как-нибудь расскажу, запомнишь, продашь своей американке — башли пополам.

— Стоп, — говорю,— у вас, гляжу, и УПК, а там четко написано, сроки у следствия жесткие.

— Забудь, — говорит Боря,— тут тюрьма, а эта книжонка для дошколят, с ранья мозги пачкать. Ты, рыбка, сколько сидишь?

— Одиннадцать месяцев,— говорит Коля,— скоро юбилей. У меня особый случай. ГБ, чуть не каждую неделю из Лефортова шастают.

— А чего к себе не заберут, охота им ездить?

— Теснота у них,— говорит Боря,— а тут сам видишь, простор.

— Так вас четверо?

— Трое гуляют‚— встрял Гриша.— А вы член Союза писателей?

— Еще и прогулка! А я забыл, что полагается? Жить можно! — меня распирает.— Чего вы не пошли?

— От кислорода кони дохнут, — говорит Коля.— Тут майор приходил, по режиму, кричал, как резаный, а я не пошел.

— Зачем еврею свежий воздух, так, Андрюха? — говорит Боря.

— Сегодня не пошел, первый раз за четыре месяца,— говорит Андрюха.— Простыл. Прогулка — первое дело, если хочешь вытянуть.

— Так куда я попал? — спрашиваю.— Просветите, мужики.

— Ты на спецу,— говорит Боря.— Спец —три этажа, есть спецовские камеры внизу, где больничка. На спец пихают, у кого статья посолидней, если подельники, и еще кой-кого. Изоляция, короче. На общаке не удержать, ярмарка. Шестьдесят человек в хате, каждый день вызова, адвокаты, на суд, коней гоняют — большая утечка. А тут… Тут своя химия, у кого мозги крутятся.

Гляжу на камеру, вдыхаю тишину, светло, тепло, Чисто…

— В такой тюрьме жить можно,— говорю.

— Ты тюрьмы не видел, браток‚,— говорит Боря,— наглядишься.

— Могут перевести?

— Здесь все могут.

— А ты давно, в этой камере? — спрашиваю чернявого.

— Два месяца. Хорошая хата, спокойная. Скучно, правда. Теперь повеселей будет, верно, Боря? — чернявый встает, захватил полотенце.— Пойду рожу сполоснуть, сегодня завтрак проспал.

— Кто-то тут у нас повеселится…— Боря помрачнел, ложится на шконку, вытянул ноги — и в петлю, кусок тряпки привязан к двум стоякам, качается.

И верно, как в каюте!

С грохотом распахивается дверь, вваливаются трое: один постарше, в ярком свитере, в тренировочных брюках, в кроссовках; двое в телогрейках; румяные, веселые.

— Пять километров пробежал, личный рекорд! — кричит спортсмен.

— Холодно? — спрашивает Андрюха.

— Нормально,— говорит одна телогрейка: длинный, нескладный, красные кулаки торчат из коротких рукавов.— Но мне того не надо. Больше не пойду, до суда хватит.

Третий молчит, раздевается: голова бритая, лицо круглое, чистое.

— Наглотались кислородом, охломоны? — спрашивает чернявый, он растирается полотенцем.— Подкосели? Давай, Вася, в покер…