Тюрьма - Светов Феликс. Страница 42
— Надоело, обдует ветерком, а там… — Гарик пьет чай.
— Надо решать… — говорит грузин, при мне он упорно молчит, мы сидим рядом, он отпил из кружки, мне не передает. — Ты уйдешь, а мы останемся…
— Решайте,— говорит Гарик,— насиделись на моей шее.
— Я решил,— грузин передает кружку мимо меня Севе,— как я скажу, так и…
— Пока я говорю, — Гарик забрал кружку у Севы, тот только поднес ко рту, дает мне.— Пей, Серый.
— Ты уйдешь, — продолжает грузин, — на меня повесят. Надо его придавить…
— Торопишься, Гурам,— Гарик говорит спокойно, вот, наверно, в чем его сила… — много разговариваешь…
Надо смываться, думаю я, залетел не в тот вагон.
— Пойду спать,— говорю, — благодарю за чай-сахар.
— Иди-иди, Серый, отсыпайся, поговорим, время есть… — Гарик улыбается.
Следующий день был воскресенье, впереди Страстная неделя. Как в тюрьме говеть, был бы Серега, поговорили…
Встал до шести, сделал у решки зарядку, умылся до пояса, камера ночью гудела, теперь спят — как хорошо! Вытащил из мешка подарок Сереги — Правило… Если читать три раза в день, через неделю, пусть через две-три, буду знать наизусть, не страшно, когда отметут… Как вы у меня мое возьмете!
Наша семья за завтраком в полном составе, главный инженер ПМК, Василий Трофимыч с нами, в субботу-воскресенье он свободен от процесса; ему за пятьдесят, уставший, в прошлом явно пьющий, неразговорчивый, мрачноватый. «Комиссар» меня сторонится, полковник помалкивает, Султан завел разговор об амнистии, Василий Трофимыч оборвал:
— Посидел бы в суде, посмотрел. Амнистия. Сто лет не будет.
— Сорок лет Победы! — горячится Султан.— Зачем говоришь, не знаешь, я воевал, депутат, у меня ордена…
— У тебя статья от восьми до зеленки,— говорит Василий Трофимыч,— ордена ишачкам повесят. Кто угостит табачком?
Мебельщик отсыпал на газетку, Василий Трофимыч скрутил и отошел… И у него, значит, внизу шконка…
Подхожу к нему.
— Не возражаете, присяду?
— Садись.
— Неужто два месяца в суде?
— Еще, говорят, четыре.
— Почему так долго?
— Нас тридцать человек, никто не торопится.
— Вы встречаетесь с адвокатом? — спрашиваю.
— Каждый день.
— Хороший человек?
— Я с ним три года. Знаю.
— Можно попросить его позвонить мне домой?
Глядит на меня: глаза у него тяжелые, больные.
— Не подумайте чего,— просто сказать: жив-здоров, перевели в общую камеру…
— Передам.
Достаю из-за пазухи пачку «дымка», Борин подарок, хранил до Пасхи, на Страстной курить не буду, если говеть, то…
— Это у вас откуда? — спрашивает Василий Трофимыч.
— Дружок подарил, когда уводили со спеца.
— А он где взял?
— Заначка, НЗ…
— Я второй раз в тюрьме,— медленно говорит Василий Трофимыч.— Первый — три года назад, в Бутырке. Отсидел полгода, а санкцию им больше не дали. Редкий случай, можно сказать, уникальный, что-то не сконтачило. Короче, выпустили… Успел похоронить жену — и обратно, сюда. Я к тому, что понимаю кой-что про тюрьму. «Дымок» — кумовские сигареты. Для нас их нет в тюрьме.
— А может, вертухай подогнал?
— Как это вертухай подгонит — за красивые глаза?.. Эх, Вадим, мало ты еще каши съел. Три месяца сидишь?
— У него на больничке связи, — говорю, — амуры…
— Мое дело предупредить, — говорит Василий Трофимыч.— Я парочку возьму, не откажусь, а ты спрячь, никому не показывай, не поймут… Адвокату скажу, я тебе верю…
Кое-что, мне кажется, я начинаю понимать про камеру… На ужин давали лапшу, на спецу бывала раза два в месяц, хорошая пища, если в нее еще масло, а если растопить сало… Первым делом шнырь загрузил дубок: во главе стола Гарик, рядом Гурам, Наумыч… Гурам пошептался со шнырем, тот кидает им шленку за шленкой — полный стол… Масла у нас нет, ладно — лапша и без масла хороша… Запахло горелым салом, чад, у решки дым, как в шашлычной, Гурам бегает от решки к дубку…
— Ничего нет выше принципов социальной справедливости,— говорит комиссар и смотрит на меня, — и нет ничего отвратительней, когда они нагло нарушаются.
— Социальная справедливость с неба не свалится, за нее следует сражаться, — говорит Василий Трофимыч.
— Нет, позвольте, — говорит комиссар,— закон ставит нас всех в равное положение…
— Вы в каких распределителях получали пайку?..— спрашивает Василий Трофимыч.— Или в очередях, по магазинам?.. Вам и аукнулась ваша социальная справедливость…
Камера гудит необычно, не могу врубиться…
— Заткни ему хайло, суке!.. — Гурам стоит возле дубка, рожа у него страховидная, обезьянья.
Чей-то фальцет:
— Совсем обезумели — супермены, скоты!.. Скоро пайку будут забирать!
— Верещагин,— говорит мебельщик,— будет потеха…
— В чем дело, шнырь? — спрашивает Гарик — и сразу тишина.
— Лапши не хватило, — говорит шнырь,— кто-то закосил.
— Как «кто-то»? А ты на что?.. Почему на дубке столько шленок?.. Гурам, тащи сюда сало…
Гурам приносит миску с кипящим салом.
— Разливай по шленкам… — Гарик вылезает из-за дубка.— Все, все выливай… Верещагин, ты кричал? Тебе не хватило?
Седая бородка у дубка: рубаха разорвана, лицо красное, перекошенное…
— Последнее дело, Гарик, когда последнее забирают — и на дубок, наведи порядок, а то…
— Что «а то», Верещагин? Бери лапшу. Вон ту, с салом.
— Мне ваше — не надо. Людям отдайте,
— Шнырь, кому не хватило? Сколько? — спрашивает Гарик.
— Десять шленок,— говорит шнырь.
— Забирай десять.
Гарик повернулся и пошел к своей шконке. Гурам еще стоит у дубка, глаза налиты кровью — со звоном бросает ложку об пол… За дубком никого.
— Вот вам урок политэкономии, — говорит Василий Трофимыч. — Предметный. Сказать честно, с вами не только разговаривать, и есть противно. Хорошо, я каждый день в суде…
В понедельник утром Гарик ушел в суд, вернулся перед подогревом и как только дверь за ним грохнула, крикнул:
— Все нормально, мужики, завтра приговор!..
Я лежал на шконке, он забрался ко мне.
— Давай пять, Серый, прочитал нашу речь —я знаешь как читаю! В зале захлюпали. Адвокат говорит: «Виктория!» Понял? Что доктор прописал… Прокурор запросил двенадцать.
— Ты что?..
— Договорено, будет десять, адвокат божится…
После подогрева Наумыч толкнул меня в бок:
— Гарик зовет…
Подхожу. Сидит один, мешок увязан, грустный…
— Собрался?
— Все, год прожил, считай, целая жизнь… Жалко, мы с тобой мало, а я бы хотел, не все про тебя понял.
— И мне жалко, хотел бы от тебя узнать побольше.
— Жалко не жалко,— говорит Гарик‚,— все равно уходить. Я не боюсь зоны… Неужто обманут?
Пожимаю плечами.
— А десять лет… Через пять уйду, может раньше, год отсидел, четыре до полсрока… Видал, как я держу хату? Я и там сумею, надену повязку, все будет в ажуре.
— А не боишься?
— Чего мне бояться, кого?
— С ними лучше не играть, опасно, для них игра бсепроигрышная, переиграют.
— Меня?.. Нет, Серый, меня никто не переигрывал.
— Тут другая игра, — говорю, — срок ты, может, и выиграешь, душу бы не потерять. В такой игре — душа ставка.
— Кто ставит?
— Те, кто заказывает музыку. И те, кто пляшет.
— Ты это серьезно? — Гарик сощурил глаза.
— Я так думаю, и стараюсь так жить. Не всегда получается, но… стараюсь. Я не могу с ними, всякий разговор — участие в игре. В их игре. А им только зацепить, возможности большие. Их вон сколько, а ты один.
— Ты всерьез, Серый, или шутишь, я тебя не пойму…
— А что тут понимать, Гарик? Мы с тобой друг друга поняли, верно? Ты наденешь повязку и будешь набирать очки — но ведь за чей-то счет, даром тебе ничего не дадут…
— Вон ты о чем… — говорит Гарик.— Ну… тогда я тебе все скажу. Откроем карты. Не боишься?
— А что мне бояться, я не играю.
— Ты знаешь, куда меня вызывали второй раз?.. В тот день, как ты пришел? В первый раз к адвокату, а второй…