Тюрьма - Светов Феликс. Страница 47
Вертухаи с дубинками глядят на нас: блудливые ухмылки, довольны…
Наконец и я протискиваюсь в дверь, останавливаюсь — что это?.. Как в детском калейдоскопе: дрожит, кружится разноцветное марево… Камера — огромная, всегда мрачная, закопченая — неузнаваемо изменилась… Что же это такое?.. Ветошь — белая, красная, желтая, синяя, зеленая — и все вместе, перепутано, вздыблено… Протираю очки, ничего не понять.
Сзади грохнула дверь — и камера взрывается криком:
— Суки позорные!..
— Твари!!
— Скоты, скоты, скоты!..
Шестьдесят матрасов брошены на пол, матрасовки, подушки без наволочек, в воздухе плавают перья, клочья ваты… Распотрощенные, вывернутые мешки с барахлом — горы разноцветных тряпок: штаны, куртки, сигареты, рубахи, белье, носки, тетради, свитера, табак, листы бумаги… На полу раздавленные таблетки, карандаши, ручки… И на решке болтаются разноцветные тряпки — не иначе, ногами футболили.
Шестьдесят человек кидаются к своим шконкам, лезут наверх — все перемешано, разворочено… Разве отыщешь свое в этой свалке, нарочно трясли, выворачивали подальше от места…
— Ну, коммуняки, дождетесь, падлы !
Верещагин ползает под ногами, собирает тетрадные листки в линейку, заштрихованные синей шариковой ручкой… Садится на пол, прислонился спиной к шконке, в руке порванные, затоптанные листки из тетради, глаза, как угли в красных белках…
— Вот что надо бы запечатлеть, Захар Александрович,— говорю ему, — это уже точно круг ада. И название есть для вашей картины, ни у кого не было: «Шмон на Пасху»…
10
Всегда молчаливый, ненавязчивый, он сегодня чуть ли не назойлив. Я давно подумывал встать, пройтись, хочется поговорить с Верещагиным — таких людей давно не видел, а может вовсе не знал, поболтать с Костей — столько в нем жизни, азарта… Но этот так настырен, словно какая-то цель, специально не отпускает, задает новые вопросы… Мое место ближе к окну, сидит на шконке, загородил камеру.
— Никак не соображу, Серый, ты очень умно говоришь… Я получу свои пятнадцать — за дело, верно? Моему подельнику, Витьке, те же пятнадцать, пусть двенадцать, он помоложе — тоже за дело. Про Валерку что теперь говорить — где Валерка? Ему лучше нас всех, все грехи списали — так? А она, Вера Федоровна? Ей за что — а ведь ей хуже всех!.. Вот я о чем — почему так? Она лучше нас всех, а ей хуже всех — разве это справедливо?
— Нет,— говорю, — не справедливо.
— Видишь! А если не справедливо, что ж получается — Бог несправедлив?
— Получается, несправедлив… — нет у меня сил говорить с ним сейчас об этом! — Ты толкуешь о человеческой справедливости, а у Него она другая — Божья, и в ней все может быть наоборот: кум пьет коньяк, а мы с тобой чай без чая. А кум, с нашей точки зренья, свинья и ему не коньяк надо, а… Только еще неизвестно, что лучше — коньяк или такой чай, чем ему тот коньяк отыграется, а не в этой жизни, так в будущей…
— В какой — будущей?
— В том и дело, Ваня, если ты веришь в Бога, то веришь и в будущую жизнь, здесь она не кончится — ни у тебя, ни у Валерки не кончилась, ни у Веры Федоровны не кончится. Валерка свое прожил, ты и она проживете сколько положено, но главное у нас будет там — вечное, понимаешь? Здесь мелкие подробности — коньяк или чай без чая, парилка или пар без веника. Если Валеркина мать, как ты говоришь, такая замечательная женщина, ей и там будет хорошо… Хотя. это опять справедливость человеческая, наша… Да и что ты про нее можешь знать, про Веру Федоровну, ты себя не знаешь, кабы знал, все у тебя было б по-другому… Но за твои страдания… Тут ты прав… За свои страдания она получит там такую радость, нам не снилось. Вот в чем Господня справедливость — не наша, не в нашей жизни.. А так, все было б просто: заработал трудодень — получил…
— Нет, погоди,— горячится Иван,— выходит, все равно — я или… Вера Федоровна? Я, к примеру, убил, а она…
В камере что-то происходит: шум, хохот, крики…
— Что там, Ваня?
— Да ладно тебе, ты вот что скажи… Я живу тут… этой жизнью, на этой земле — так? Откуда мне знать. как надо… чтоб там… Короче, не прогадать? С кумом; понятно, дураком надо быть, а чтоб, как ты говоришь, Богу…
— ..скоты, скоты! — слышу я крик Верещагина.
Я срываюсь со шконки…
— Не лезь, Серый, — Иван крепко берет меня за плечо.— Говорю тебе — не лезь, не зря держу…
Я вырываюсь, успеваю заметить, что Наумыч спит, завернулся с головой в матрасовку, я уже возле дубка… Отсюда не разглядеть: плотная толпа у двери образовала круг, торчит голова Севы, шнырь… Верещагин стоит наверху, размахивает руками и кричит:
— Прекратите! Немедленно прекратите!
Его опрокидывают на спину, он задрыгал ногами, двое уселись на нем, держат.
— Что там? — спрашиваю у того, кто ближе.
Тихий, бессловесный мужичонка, так и не удосужился узнать кто такой, стоит наверху, лицо красное, глаза блестят, подпрыгивает, бьет себя руками по бедрам:
— Ну дают! Ловкачи, артисты!..
Становлюсь на нижнюю шконку, ухватился руками за верхнюю… У двери, в кругу — Машка, залез в матрасовку, видна только лохматая голова, топчется, как медведь… Рядом шнырь с ведром… Гурам сидит на другом ведре, перевернутом… У Севы в руке свернутая из газеты труба…
— Команда подлодки «003», к погружению — готовсь!..— кричит в трубу Сева.
Машка ныряет головой в матрасовку.
— Задраить люки! — кричит Сева.
Шнырь ставит ведро, завязывает мешок веревкой.
— Погружение начинай!.. — кричит Сева в трубу.
«Мешок» валится на пол.
— Прямо по курсу… — командует Сева.— Полный вперед!
«Мешок» рывками ползет по полу. Толпа хохочет:
— Ну дает — моряк!
— Прямо по курсу — не бойся!
— Не утопни, Машка!
— Ну, цирк !..
— Стоп, машина!.. — кричит Сева.— Противник на палубе — все наверх! Полундра!
«Мешок» тяжело садится, видно, как Машка крутится, пытается развязать веревку — а как ее изнутри развяжешь?.. Сева дергает за веревку, мешок развязался, появляется Машкина голова… И тут же шнырь выливает в мешок полное ведро воды.
Толпа ликует, захлебывается от хохота, кто-то на верху катается по шконке…
— Вылез!..
— Давай, Машка, выныривай!
— Стреляй по противнику, не промахнись!
— На палубу вышел, а палубы нет!
— Дурак, лодка под водой — куда вылез?!
Машка крутит мокрой головой, отплевывается, мычит…
— Молодец, Машка,— говорит Гурам,— бывалый моряк… Вылезай на сушу, командование награждает тебя за подвиг… Награда тебе, Машка… За муки, за героизм от благодарного отечества — невеста со склада! Хватит морячить, пора жениться!
Машка — мокрый, в сползших, прилипших к тощему телу, рваных кальсонах, в грязной майке, жалкий, дрожит от холода…
— Женись, женись!!! — кричит толпа.
— Давай, Машка, показывай, как будешь жениться, — важно говорит Гурам,— дело серьезное. Ночь уже, Машка, свадьбу сыграли, гости ушли, вино выпил — да? Ведро выпил — да?… Чего будешь с женой делать?
— Дай невесту поглядеть, — внезапно говорит Машка.
— А чего тебе на нее глядеть — нагляделся, не первый раз! Или — первый, не знаешь?.. Научим, Машка — сперва штаны снимай… Снимай, снимай, Машка!
Машка медленно стягивает облипшие мокрые кальсоны. Нагота его ужасна… Толпа на мгновенье затихает.
— Вон невеста,— говорит Гурам,— разуй глаза, нажрался пьяный, бабу не видишь…
— Где, где?.. — спрашивает Машка, крутится на месте.
— Под шконкой,— говорит Гурам,— ищи лучше…
Машка опускается на колени, ползет к шконке, засовывает голову, влезает глубже, крутит задом…
— Давай, мужики, чья очередь?! — кричит Гурам.— Хватай его, сегодня всем можно!
И тут сверху в круг сваливаются сразу трое — Верещагин и те, кто на нем сидели. Верещагин, видно, ушибся, он встает с трудом, хромает, но тут же бро сается к шконке, загородил Машку…
— Не сметь! — кричит Верещагин.— Скоты! Да как вы…