Тюрьма - Светов Феликс. Страница 66

Он пожелтел, мышцы, прежде буграми гулявшие под розовой кожей, обвисли, и шкура не розовая, серая.

— Что ты сука, сказал Костя, заложил его еще на воле.

— Да пошел он! Дождется, мы с ним встретимся…

— Вот и он говорит — «встретимся».

— Чего он тебе лапшу вешал! — кричит Менакер.— Меня на Лубянку потянули, они и взяли… Не прокуратура, как его! Когда стали получать «марки» из Франции, ГБ сразу сел на хвост… Я тебе рассказывал — не помнишь? Он думает, чистенький ходил? Король черного рынка! Они его, как облупленного знали, мне все документы под нос — чего он тебе мозги пудрил?

— Ты меня спросил, я ответил. Будешь знать. А кто из вас кого сдал, не мое дело.

— Отстань от него, — говорит Боря.

— Ты послушай, Боря, что он мне лепит! — горячится Менакер.— Он, видишь, что на меня вешает?..

— Сказано, отстань,— говорит Боря,— он тут зачем? Да пошли вы все… Еще Пахом вязался…

— Где он? — спрашиваю.

— Вытащили, больно умный… Ладно, гляди, чего тянуть… Узнаешь?

Чувствую, камера напряглась — Боря, Гриша, даже Менакер, завалившийся было на шконку— и глядеть на меня не хочет! —и он напряжен, ждет; даже Артур глядит с любопытством.

Но знал… Почему, каким образом я мог знать, что увижу, что именно это и ждет меня, если случится чудо и я вернусь?.. Так может быть только в тюрьме: все так напряжено, такое таинственное поле создает это напряжение, что ты знаешь о том, что никак знать не можешь!

Я держу в руке фотографию: запеленутый младенец, месяца два… Конечно, мне его не узнать, как узнаешь, когда не видел да и что тут можно увидеть! Но я вижу руку, на которой он лежит, и руку я знаю. Я вижу кусок стены, угол, икону… И икону я знаю.

— Сласибо,— говорю Боре,— я знал, что… это увижу.

— Узнал? Твой?.. Ну..—у Бори дрожат губы. А этот фраер, свинья, кричал здесь… Слышали, что он кричал? Не Серого, не похож!.. Я на него еще погляжу…

— Пахом говорил, не похож? — спрашиваю.

— Хрен с ним, и думать не хочу об этой мрази, — говорит Боря.— Вот тебе еще подарок… Что скажешь?

Он протягивает исписанный листок.

И я отворачиваюсь, отхожу к окну, мне не по силам.

Стена под решкой, когдато коричневая, давно черная, в одном месте выбита штукатурка — рваное белое пятно, известка, и я вспоминаю: каждое утро открывал глаза, видел это пятно и каждый раз «фигура» была другой…

«Дорогой Боря! — читаю я: смешной детский почерк не слишком старательной ученицы. — Мы так скучаем и так беспокоимся о тебе! Как твое здоровье, нужны ли тебе лекарства, напиши, постараемся достать и передать. Мальчика назвали Вадимом в честь его дяди, он будет похож на тебя, я в это верю, он и родился в тот самый день и в тот самый час. Он хороший, нослушный и здоровенький, мне не трудно, не беспокойся, Митя все время со мной, а когда его нет, приходит Нина..» Подчеркнуто, подчеркнуто!.. Я закрываю глаза, потому что внезапно строчки сливаются передо мной… Потом я начинаю сначала: «Дорогой Боря! Мы так скучаем и так…» Дальше! «..приходит Нина. Мы с ней подружились и она мне помогает, сидит с Вадиком, если мне надо в магазин или куда. Она хорошая, огненного искушения, говорит она, не чуждайтесь, как приключения странного, и сидит с малышом. Это она, конечно, шутит, ты понимаешь, потому что говорит, ей сидеть с ним одно удовольствие. И мы тоже не чуждаемся и тебя очень любим, так что ты не беспокойся, видишь, я не одна, у нас дома двое мужчин и нас с Ниной двое. Вадик хорошо спит, а когда не может уснуть, я включаю ему эфир и он с радостью слушает музыку о своем любимом дяде, даже когда наш старый проигрыватель сильно трещит. Целую тебя, дорогой Боря, лишь бы ты был здоров и делал, что должен делать, а все остальное будет, как быть должно, и мы будем за тебя радоваться, как поется и как любит в шутку повторять Нина. Целую тебя, твоя сестра Марийка.

П. С. Помнишь, я тебе говорила, какой Митя хороший, но ты еще не знаешь, он такой, как ты, и я его тоже очень люблю.»

— Я знаю, — говорит Боря,— мне рассказывали о тебе: стоит под решкой, у стены, дышит…

— Кто рассказывал?

— Когда таскали к следователю, мужик в отстойнике: есть, говорит, у нас один писатель… Хреново было?

— Сам знаешь, ты рассказывал про общак. Так и было.

— Суки! Но я знал, тебя оттуда заберут на спец, но не думал, что сюда! Я и надежду потерял увидеться, а мне надо! Тебя вытащили, а через день Ольга отдает письмо… Да переведи его на больничку, говорю ей, придумай, возьми своего майора за…! А у нее не выходит. А тут этот… Пахом…

— А что случилось? — спрашиваю.

— Полез не в свое дело. Пес с ним… Тут вот что. Кум унюхал, в хате стучат… Сколько я их повыкидывал, надоело, перед тобой один был…

— Кто такой?

— С больнички, фраер… А может, не стучал, может, Ольга болтанула лишнего по бабьей глупости… Короче, месяц проходит, другой пошел, а ты все там… Неужель мы ничего не можем, думаю. И тут тебя в другую хату на общаке… Знаю — на четвертом этаже.

— Меня о тебе спрашивали, — говорю,— и в первой хате, и во второй. И больничку ты купил, и канал у тебя на волю, и денег полная тетрадка…

— Кто спрашивал?

— Кумовские ребята. Щупали.

— Да пес с ними, главное — ты здесь! Теперь все лето вместе… Слушай, Серый, у меня верный канал, пиши ответ, видишь, ждет, как получил, так и передам. Ольга законтачила с моей сеструхой, а та с твоей. Они вместе…

— Кто вместе? — меня озноб прошиб: вон куда влез!

— Моя Валька с твоей сестрой. У них общие дела — про детей. Валька беременная, потом расскажу, у них свои разговоры — бабьи дела. Мне Ольга говорила. Я с ней два раза в неделю, железно — у нашей врачихи, у Лидки…

— Что-то ты гуляешь, Боря?

— Чего — гуляю?

— Зачем ты в камере, при всех? Письмо, фотография… Он все о тебе знает.

— Кто знает?

— Кум. Не зря ко мне вязались на общаке.

— Брось, Серый, хуже не будет, только лучше. Я ей верю! Она без меня — ни шагу, а майор у нее, как… на аркане.

— Не пойму я тебя, Боря, такой битый мужик, а говоришь, как… мальчик.

— Эх, Серый, поговорил бы я с тобой, все бы тебе рассказал! Нам бы с тобой на воле…

Мы лежим на нашей шконке, я на своем, воровском месте, у окна, Боря повернулся ко мне и говорит, говорит… И об Ольге, как они встречаются на нашем пятом этаже, в задней комнатке у врачихи, вертухай шастает мимо, а ничего не видит; как однажды лейтенант-подкумок зашел к врачихе брякнуть по телефону, а Боря в задней комнате, все, влетели, подумал Боря, а Ольга поставила его за дверь, чтоб не видно, сбросила халат, стоит в чем мама родила и дверь открыла, вроде случайно… Лейтенант увидел и… «Что ты, он, пес, чуть с ума не сошел, разве ему такое показывали! К нам потом заходит Лидка, ну смеху, мне пузырь спирта — и пошел!..» «Она меня вытащит,— сказал Боря‚—вот увидишь, с такой бабой куда хочешь, сколько я повидал ихнего брата, а не знал, что такое бывает, за все муки награда…» «Конечно, — сказал Боря и поглядел как-то странно, — кума ей тоже надо держать, без него ничего не сделать, а чем держать, она меня, другой раз, просит, мне ей тоже надо помочь, что ж за все самой… Ладно, я с ним посчитаюсь…»

Я слушаю его в полуха, не нужно мне, я думаю о том, что я здесь, что это произошло, случилось — после ужаса общака, а в ушах у меня еще гул тех камер, а перед глазами все еще… А под подушкой фотография, письмо, и я знаю — не один, и они там, на воле — не одни…

— Слушай, Серый, — говорит Боря,— письмо я вытащил из конверта, не фраер, мало ли, когда тебя увижу… Чтоб знать, короче. Кто эта… Нина?

— Родственница дальняя, не в Москве живет, на верно, в отпуск приехала.

— Откуда? — спрашивает.

— Из Пензы, она в ЖЭКе работает, диспетчером.

— Да?.. Нет степени доверия, Серый, я с тобой вон как, а ты со мной…

— Я у нее как-то был в Пензе, летом. Мы на речку ездили, рыбу ловили, а потом в камышах уху варили на костре.