Южная Мангазея - Янев Киор. Страница 29

Я поплелась в магазин — и там у меня увели кошелёк! Вернее, кошелёк подбросили под прилавок, но оттуда выгребли все деньги, оставили только полтинник на мороженое и метро. Это чтобы я в милицию не пошла заявлять. Ну я и не пошла.

Но как же я влюбилась! Всмятку. Все мои благие семнаристы побоку. Буду ездить на чёрной машине. Сын министра.

Этот гад не пришёл.

Какая же я глупая! Как могла поверить? Через полчаса как я, с сумочкой этой дурацкой, пошла, сжимая колени, отдаваться к нему в комнату, явилась Азеб (она, конечно, никуда не поехала) и сказала что принц прекрасный спрыгнул во двор. Её сопровождали щербатые, как их этот гад, Ян любимый, называет: её епископ, трёхногий кавказец, и блуждающий — самодеятельный поэт Пророченко. Трёхногий притащил мешок с коллекцией всяких цепей, замков, наручников и проч., что он собрал со времён своей службы в гиндукушском спецназе, чтобы на гражданке заняться гудиниевскими опытами, а блуждающий — жбан буряковского самогона, самодельного плодовоягодного вина. Я потрогала железяки и мы сели пить чай. Азеб стала говорить, что мне надо дружить с трёхногим не только из высших соображений, но и потому что он тоже занимается боевыми искусствами (я хожу в клуб на Люсиновской). На самом деле она, как всегда, хотела меня ущучить этим волосатым реальным амбалом, на фоне которого мои боевые искусства — пшик. Она старше меня (немного) и давно мне завидует, моей исключительной красоте, чистоте и спортформам. К сожалению, я совсем, как и моя мать, которая писала в пьяном виде посреди машин на Петровском бульваре, не переношу алкоголь. То есть у меня совсем сносит крышу. А это плодовоягодное вино оказалось хитрым — сладеньким, но очень крепким. Я стала подначивать Азеб что этот епископ влюблён в высшее в ней, поэтому разрушает низ, она скорее всего не целибатничает, а сожительствует с этим трёхногим епископом. А на все замечания, что Черенкова принцесса — кисельное тесто, говорила что да, по сравнению с ней, эфиопкой чернопопой, я настоящая принцесса (эфиопы "опалены", потому что посещаемы богами! — кричала Азеб), и чистая девушка, а не кавказская подстилка, и это она кисельная, а я спортивная, и если захочу, то вырублю амбала с его десантными татуировками с полприема. Сказала им афоризм — "южный медовый месяц — она надута его спермой, как бурдюк". И надо бы мне заметить, как он тоже пьёт буряковку, дергается и багровеет. Куда там! Окосела в дупель! Сказала, что и он надут, как резервуар с триппером. А что же блуждающий пиит? Его это забавляло, он только посмеивался моему очередному заявлению что он ничтожество и дрянной поэтишка. И когда я в очередной раз стала показывать свою элегантную ловкость — пить, губами беря за краешек рюмки, схватившись ладонями за спиной за перекладины спинки стула, эта подлая Азеб подкралась сзади, ловко прищелкнула к ним мои запястья теми спецназовскими наручниками, схватила меня за волосы и плеснула в лицо плодовоягодным вином! Тут пиит все-таки вскочил, кавказский амбалище тоже, двинул его кулачищем в фейс, так что он отлетел во встроенный шкаф, оттащил меня вместе со стулом к окну и, несмотря на все мои отбрыкивания и боевые искусства, с помощью Азеб перестегнул меня к батарее! Азеб словно ополоумела, исцарапала мне лицо и визжала, что он должен то-то и то-то со мной сделать, что я его опустила, и что если он этого не сделает, то он тряпка. Я абсолютно отрезвела, меня охватил жуткий страх, я стала их умолять, рыдать, говорить, что я девушка, нетронутая, и получила такой профессиональный удар под дых, что напрочь потеряла дар речи. И тут, славабогу, в комнату вбежала запиханная сестра амбала, которую привел из соседней общежитской комнаты дрожащий пиит, и стала толкать ладонями своего братца прочь от меня. Он же продолжал багроветь и ругаться. Тут она сдернула с яновой кровати клетчатый плед, набросила его на меня и приказала сесть и снять исподнее, я была в ступоре, она дала мне пощечину и, прикрываясь пледом, сама стянула с меня мокрые трусы. Я была деловитым образом проверена! Спросила меня, почему я там стриженая — я соврала, что была в гинекологической клинике, нахмурилась, бросила мне что стянула, подошла к брату, что-то ему сказала, он буркнул в ответ, она снова прикрикнула на него, взяла за руку и увела. Так я была спасена, божемой, девственность моя меня спасла, и пиит, надо отдать ему должное, меня спас, а ведь могла бы быть в Склифе с разорванной прямой кишкой, как об этом мечталось дряни Азеб.

***

У каждого мужчины есть пуповина к сказочной стране с изумрудными цветочками и волшебницами, где остался жить его сиамский близнец Железный Дровосек в маслёнке-невидимке. Масла временами не хватает на окончательный орган. Тот едко, как золотой ключ, лезет в наш ржавеющий мир.

У женщины же в той стране есть сиамка Герда. У неё заплечная сума, где — каменный хлеб и железные башмаки. В здешней мужской оптике — дамская сумочка.

Черенкова забыла свою стильную, модную сумочку в яновой комнате. Ей не хватало воздуха. Зарёванная, она вылезла на покрытую толем крышу шестнадцатиэтажки. Черенкова частенько поднималась сюда пореветь (замочная скоба на чердачном люке была содрана), но никогда ещё в таком состоянии. У неё кружилась голова. В Москве установилась обычная, пунктирная смесь времён года, день — лето, неделя — осень, неделя — зима, и т. д. На крыше не было холодно, наоборот, пошёл тёплый дождь и Черенковой стало полегче, как после душа. Побагровевший спутник над палым на город туманом. Она приспустила с плеч халатик. Изошла замужем. От смешения слёз и дождя у неё проснулись древние жабры, которые вновь ловко процеживали минувший поэтический вечер, нагнетаемый солёными лопатками, мерцавшими под луной, нет, под красноватым юпитером, и поэтому Черенкова, закрыв глаза, могла бесконечно длить тот единственный поцелуй в краешек губ, от которого теперь шла лунная дорожка, размытый серебристый путь красноватой пробы, свиваясь клочьями, клубами Ариадны, которые затерянному в тумане, очумелому Яну распутывать и распутывать.

Она легла навзничь на тёплый толь. Черенкова ясно видела раскинувшуюся над городом, ведущую к звёздам Кремля и гербам сталиноэтажек, золотую сеть царства канатоходцев и элегантных канатоходок, откуда к ней спускалась спасительная паутинная ниточка.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ МОЗГА

Радикулит декана Виктора Иваныча не был таким уж застарелым. Временами ему казалось, что совсем недавно, когда в очередном болотце васнецовского городка его встретили взгляды той провинциалки, подобные Иванушкиным копытцам, глаза стройного, шевелюрного Викча стали как кони, запряжённые Фаэтоном, ещё удерживающим в себе; ходящие ходуном, сверкающие калейдоскопины того волчьего состава, который она кое-как, уши-нос побоку, в особых искривлениях местной капканьей топографии — между портьерами пыльно; о спектакля, в учительской после последнего звонка, за экспонатами в краеведческом сне — всею мочью оцарапанных локтей, колен и бёдер вжимала в себя, в изложницу той, ещё человечьей, формы, которую Викч с трудом сохранял на обычных обывательских перекрёстках, дребезжа словно шарабан с цементной или сахарной пылью до первой светофорной искры, что зевесовым перуном взметнёт астероидный фейерверк жгучими волчцами и терниями неурочным лбам на спальной остановке. Сколько лет тому назад это было? Десять, пятнадцать? С тех пор Викч заматерел, стал выездным и лишь изредка, когда приносил купленное в "Берёзке" для фарцовки знакомому сифонному проводнику, устроившему левую ночлежку в вагоне на задних путях, косил глазками на изредка попадавшихся на перроне прыщавых, с бойким прищуром, молодух в детдомововских робах. Это, наконец, заметил Сёга с ввалившимся носом и предложил Викчу скважину во внутривагонной стенке, в которую тот, скрючившись на второй полке, часами смотрел в соседнее купе как голодные детдомовки за капроновые чулки и батоны колбасы ублажали приезжих. Отсюда и радикулит. Он, впрочем, не помешал Викчу однажды, подбоченившись, пригласить встреченную на перроне прищуроглазую, с косичками, в привокзальный ресторан. Та, вскинув брови, оценила Викча, затем, переглянувшись с какой-то сразу подоспевшей, исчерна-загоревшей, видимо с азиатского поезда, согласилась, но вдвоём с подружкой. Очнулся Викч на задней скамейке в сильно заплёванном зале ожидания, скопище немытых бомжей, от амбре застарелого пота.