Южная Мангазея - Янев Киор. Страница 50

— Внемли, князюшко, иссохшим изгоям жизненных пространств!

Секир вам башка! Ещё бы не внять! Скрючились песчинками целой доморощенной истории его долгорукого за Кларой Айгуль ухажёрства. Арабской вязью, нарышкинским, советским барокко вас скрючило! В кунсткамерах Кагановича (в сейсмоопасном, высокогорном городе провели-таки и ветку метро)! Уморой для тараканов! Нижинских шаркунов! Эпигонов кирпичных трохеев и ямбов: Юмея, горняя Москва как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как многое о в нём отозвалось!

Скырлы-скырлы!

Просипело и пропело кирпичи как бронхи заслуженных исполнителей оперы Юнона и Авось в 150-ый раз! Но инфаркты перехватывали тараканы-глушители кирпичных амбразур и кухонных ревнивцев, пока не полопались все предварительные сердца и, наконец, проняло и сердце Яна! Княжеское, орлиное! Скрежетнуло двужильным флюгером юмейского кремля так, что проржавели последние минеральные и человечьи связи, выдохнула городская квашня, юмейцы обнаружились как корни лубянской мандрагоры, аульные мамбеты разинулись щелкунчиками — Ян поднатужился и вырвал-таки свою последнюю голову — из обломков кристаллической сферы, чешуи обмякшего гранита и базальта.

Юркнула драконья кожа!

Ян оттолкнулся когтистою лапой от шара землистой линьки и с хохотом полетел, свободный, в чёрный космос, держа за руку задыхающуюся Клару Айгуль, гогоча и кружа над слинявшим далёким прошлым своими черепами-скафандрами со спёртым духом — минеральным, перегнойным, кулинарным и прочими! Айгулечка отворачивала губы, когда Ян льнул к ним вентилем то одного, то другого скафандра. Чуть пригубив, девица издавала рябой смех, уздечкой тугой улыбки, как рогаткой, пленяя его дико бьющееся сердце. Оно слепо целило ей в смеющийся пуп, как в кратер, которому и был нужен не рабочий воздух, а веселящий газ яновых отгулявших в ресторации голов-черпаков седьмого неба Южной Мангазеи, седьмого пара трудовых гулечек.

Прощайся, девичий организм, с фабричной средой третьей планеты от Солнца! Ян вырвал из трусиков и блузки портного Эйнштейна айгулечкины пупырышки и рябинки. Все они были кратерами для гравитонов поклонников на далёких и близких орбитах. С глазами, смещёнными на затылок, как у камбалы, круживших вокруг каждой девичьей молекулы. На глянцевых бочочках которой правое отражалось как левое, всё происходило наоборот и задуренная девица жила вспять, то есть как обычно, в будущее, в ничто! С надеждой вперилась в кромку времени с ухмылками окон метро, что тянут химеры добра и зла из обычных невозмутимых пассажиров, боком и задницей, как иванушки на противне, въезжающих на озарённые станции. Обыденно свербят затылки-угольки.

Ян, рогатый кочегар, прекрасно понимал, что Клара Айгуль, устремлённая в будущее, — бредень в озарённом течении времени в прошлое. Бредень для небожителей, летящих туда, в прошлое, в огненное фениксово гнездо, где есть всё, что есть, где его идеальная возлюбленая.

Не различить… Эвридика, Черенкова… Тёмен идеал. Эфиопка Васильчикова? Бессмертная мечта ангела-горыныча.

Ян вгляделся в айгулечкины ловчие приспособления, в шелковистые складки в булавках ключиц, в загар от золотого тиснения пойманных ангелов. Ленивые раздуться галактиками, побулькивают они умеренными калориями в айгулечкиных жижах, ловким фокусом отпечатывают горячие, парные бездны своих ликов-откликов гнездовища-прошлого на молекулярных узелках девичьей памяти. «Это затрудняет мою задачу! Я хочу сам задурить айгулечкины молекулы! Заглянуть на их обратные, лунные, прохладные стороны, на отражения идеальной возлюбленной…» Ян щёлкает скафандрами, как кастаньетами… Но отражения возлюбленной не прохладны! Взрываются на миниатюрных узелках — вирр-варр! — осколки рефлектируют сами в себя, в алхимию подсознательного, там что-то нагревается и дева вскипает. В безвоздушном пространстве вскипает кровь! Лопаются, как пуп, пыхтят кратеры, и, улыбчиво эмалируя свою архитектонику, тряся гузкой — рябая чревовещает:

— Ишь ты, куда залетел!

— Искал идеальную любовь, Айгулечка! — разводил Ян в ответ рот, как круги по воде.

— Я уже Неайгулечка! — синегубо проталкивалась трескающаяся белизна, — Айгулечка в будущее, как в насест, смотрит, небось думает радостно: «всегда буду топотать с ним в ресторации дробилась скорлупа в неайгулечкиной ротовой полости, желточной лавой вытекал язык — а ты в бабье прошлое влез!

Бабы с прошлым, все одинаковы! Одинаковы в бабьей архитектонике! Евы снаружи — лилит изнутри. И у этой — знакомая Яну улыбка Амазонетты, Лилит Черенковой!

— Кочет ты московский! Археоптерикс ископаемый! возмущались лилитовы глубины: — В Москве и в Мангазее под Москвой и под Юмеей, и живой и мёртвый — искал эфиопку?

— Не путай меня с твоим деканом озабоченным. Не только куриные были у меня в Москве мозги! — гордо потряс Ян всем букетом скафандров у него на плечах.

— То-то ты, городской хлопотун, топтал Московию, ядрёную Леду о семи кустодиевских холмах, словно несушку! — упорно квохтало лилитино подсознательное. — Чтоб снесла она тебе золотое яичко с тёплыми, девичьими боками! Всю свою московскость, золотистость и округлость в младой княжне Васильчиковой!

Да-да-да! Опали Кустодиевы холмы и изможденные купала. Очутился Ян посреди ледяной космической пустыни. Лишь искры московской глазури кругом. Позёмка суетливой архитектуры. Только что же он, лихой тат, урвал — не опомнился. Бока девичьи не жаром ничьим, а холодом скорлупным, кукушкиным, обдают.

— Скорлупа ты азебова! — ударились яновы зубы в воспоминания: — Светишь, да не греешь! Не ради тебя я земную жизнь топтал! И не одной только петушиной, но и прочими своими головами ядрёную Леду морочил! И в сердце Московии и у фиоровантьева хребта. Головами-черпаками удалого седьмого неба. — С каким только пряным мозговым душком Ян её ни размешивал! Чтобы кипели лакомые недра! Поднимались туманы, зорьки да марева-парева стылой росой удалых его зениц — луп, вцепленных во взгляды любимой, жадно испещряющие прошлое. В нём, как в силках, несусветно сверкала Московия. Членистоного ворочала кранами и кирпичами. Обеими Отечественными войнами и прочей историей стенографируя отношения Яна с любимой. Любой миг зыбучих времён — её взгляд, ангел, никогда не найденный и не потерянный в городе, всосавшем его, как в фениксово гнездо.

И ты, посторонний! Не испепелён встречами с любимой? Еле мерцаешь! В городе ворованных взглядов. Холодно преломлённых каждой песчинкой.

Трескучи песочные часы городских ущелий. Ян пересыпался там как калейдоскоп из бисером брошенных в яново прошлое драконьих хрусталиков любимой. Зажмуренные хрусталики вылупились в драконьем многоголовье московских девиц. Вшиво копошившемся в городе и сыпучих обывателях. Пипа, Эвридика, Черенкова… Хихикающий посторонний! Ты тоже калейдоскоп, в который никто не смотрит, потому что открой твоя любимая глаза — выгорел бы дотла! И Яна испепелили бы взгляды-ангелы его идеальной возлюбленной в гнездовье прошлого! Если бы не прощались они с ним ежесекундно. Прощальной поволокой безопасно вскружив весь его бренный состав на 180° в минус-абсолют по Цельсию. И Ян, устремлённый в ничто, в будущее — жил! Бренные частицы наделялись фейерверком пространственно-временных координат — отражениями гримас, прищуров и ужимок любимой. Мимолётной его земной жизни.

Которую смог остановить лишь тот, кого мы таскаем под собой. Проигравший её янов мертвец.

Недаром он — с дистанции полтора метра — крепостным червем, и под Москвой, и теперь в Юмее пресмыкался и хрустел под Яном в узилище исторической кладки. В бессмертной надежде, что вскроются расщелины в камнях, годовые кольца в брёвнах и все опоры жизни с их костными и прочими преломлениями сойдутся мозаикой черепа битого небожителя, венца разбрызганных московских, юмейских психик: обвенчает он и Яна с дамой с вуалью! Стоило напрячься и гложущей его мыслью она вылупилась из каждой мозаичной, каждой женской косточки. Капризно выпавшей в том или ином историческом ракурсе — или лягушечьей, или царевниной. Задрожали косточки во всех хозяйках, ставших студнем восьмого неба, человечьими-рыбьими-жабьими похождениями одновременно. Радужные ракурсы всех времён слились как в жерле кривого зеркала. Хлестнул солнечный свет сквозь хвощи и плауны бытовые складки облезли с барышень, как с троглодиток в пещере. Без уродств и привычек сгладились не только характеры, но и лица. В одно, единственное. Княжна, Свет-Васильчикова! Нашёл-таки, пусть и с помощью своего мертвеца! Но лишь коснулся Ян твоей, не слитой ни с чем грани в городе солнца на глазных орбитах небожителя. Зажмурился тот, будто опустил киноэкран, на котором: Хлоп — хлоп! Вздуваются и опадают в угаре светотени лбы и мускулы истории, что толчётся в его веках, как в пиратских парусах. А Ян соринкой сморгнут во тьму внешнюю, к персиянке-Неайгулечке, лунно плещущей в настоящем Солнце!