Полный цикл жизни (СИ) - Эриксон Эрик. Страница 24

В свою очередь психоаналитик сам прошел «психоаналитический тренинг», который научил его постоянному, но (в лучшем исходе этого процесса) дисциплинированному и скромному осознанию блужданий собственного разума сквозь эволюционное и историческое время. Так, наблюдая за пациентом и рассматривая его вербализацию в свете того, что было известно об общем направлении его или ее жизни, психоаналитик остается постоянно готовым к осмыслению того, как настоящее состояние пациента и его прошлые конфликты отражены в жизненной ситуации и возрождают чувства и образы из соответствующих этапов его или ее собственной жизни, – другими словами, он сам осуществляет «контрперенос». Такая сложная взаимная игра не только помогает выявить проблему, но и обнаружить (и осмыслить) возможную подсознательную соотнесенность фантазий и отрицаний слушателя с фантазиями и отрицаниями пациента.

Двигаясь вдоль траекторий двух жизненных циклов, относительность которых состоит в различии социальных и исторических тенденций, терапевт интерпретирует их, включая в этот цикл прошлые и настоящие концептуализации психоанализа, в том числе, конечно же, свое собственное «поколенческое» положение между своими авторитетными учителями и научными школами, свои собственные интеллектуальные размышления, неразрывно связанные с его эволюцией как специалиста и как личности. Каждая старая и новая клиническая и теоретическая модель, или «карта», как мы видим, может быть отмечена существенным сдвигом в клиническом этосе.

Лишь научившись заранее и, я бы сказал, незаметно признавать роль относительности, управляющую всеми этими взаимосвязанными между собой движениями, психоаналитик может надеяться достичь прозрения, которое поможет ему интерпретировать состояние в соответствии с терапевтическим моментом. Такие интерпретации, по-человечески обоснованные и абсолютно уникальные, часто одинаково удивляют как врача, так и клиента. Так, в ходе терапевтической встречи интерпретация терапевта проясняет жизненный путь пациента и исцеляет за счет расширения понимания его развития и погружения в прошлое.

Итак, я имел дерзость сравнить научную сферу Эйнштейна со своей – о чем просили организаторы всех выступавших на праздновании столетнего юбилея в Иерусалиме. Сам подход показался мне родственным новому методу наблюдения, который превращает эмпатию в систему и на закономерных основаниях устанавливает взаимодействие, невозможное другими способами. Что же касается клинического его применения, тут следует руководствоваться современным представлением о человеколюбии, в котором целитель и исцеляющийся в принципе могут разделять и разделяют универсальные законы человеческой мотивации, что демонстрирует их взаимная зависимость. В то же время это элемент нового типа осознания истории жизни и истории человечества, который должен быть интегрирован в этос современного человека: будь то такие профессиональные сферы, как психотерапевтическая практика или некоторые связанные с ней смежные сферы, такие как история, социология, политология, – и конечно же, их последовательного проникновения в нашу обыденную жизнь.

Я начал эту книгу с воспоминаний о Вене времен моего обучения психоанализу и писал, в частности, о терапевтическом духе этого процесса. Мне кажется, что будет правильным закончить ее упоминанием еще одного Международного конгресса психоаналитиков, состоявшегося в 1979 году в Нью-Йорке. Я выступал на нем с докладом о генеративности (1980 (с)), а кроме того, принял участие в панельной дискуссии о роли переноса в жизненном цикле. В ней также участвовали Питер Нойбауэр, Питер Блос и Перл Кинг, которые говорили соответственно о паттернах переноса у детей, подростков и взрослых – речь шла о людях как среднего, так и пожилого возраста (Р. Blos, Р. Newbauer, Р. Кing, 1980). Я прокомментирую некоторые прозвучавшие на том конгрессе утверждения, которые представляют интерес с точки зрения нашей темы.

Классическое различие психоаналитической ситуации при работе со взрослыми и с детьми, безусловно, состоит в том, что дети, в силу незрелости личности, не способны к отстраненной и систематической интроспекции. При любой возможности они стремятся к взаимодействию, к игре, к общению. Поэтому они не в состоянии осуществить систематический перенос, не говоря уже об артефакте «невроз переноса», который характерен для лечения взрослых пациентов и в высшей степени поучителен. Жалобы по поводу неспособности детей к неврозу переноса всегда представлялись проявлением взрослого шовинизма. Откуда эта способность может взяться у детей и зачем она им, погруженным в проживание своего настоящего и пытающимся перевести его на язык игрового самовыражения со множеством функций обучения? Что же касается младенческих привязанностей, то Анна Фрейд говорит лишь об «отдельных реакциях переноса». (А. Freud, 1980, р. 2). И хотя постоянные симбиотические потребности в ранних родительских фигурах могут проявляться только периодически, нужно помнить, что дети должны продолжать учиться использовать для взаимодействия других избранных взрослых, будь то бабушки, дедушки, соседи, врачи или учителя. Таким образом, то, что порой так невыразительно называется поиском пациентом-ребенком «объектных отношений» (то есть отношений с заслуживающим любовь и отвечающим на нее объектом), должно в конечном счете иметь определенную взаимную вовлеченность, от которой зависит жизнь поколений. Маленький пациент на самом деле может оказаться готовым к частичному осознанию роли психоаналитика, или того, что Нойбауэр замечательно называет звеном между отношениями оперативного переноса и рабочим альянсом с аналитиком. Но почему же не видят еще одного проявления взрослого шовинизма в том факте, что при обсуждении переноса в рамках психоаналитической работы с детьми и подростками мы редко серьезно вникаем в детали нашего неизбежного контрпереноса в отношениях с детьми или, конечно же, с родителями?

То, что было сказано о детском периоде, в подростковом возрасте возникает в новых и драматических формах. Действительно, полным ходом идет сексуальное созревание, однако вновь происходит запланированная отсрочка (мы назвали ее психосоциальной латентностью) как в личностном развитии, так и в социальном статусе. Это время экспериментов с социальными ролями через регрессивное повторение, а также время экспериментальных ожиданий, сменяющих друг друга и порой достигающих крайностей. Опять же, эволюционная логика этого ясна в той части, что подростковый возраст сформирует психосоциальную идентичность, только если индивидуумом будут найдены собственные принципы, подтверждающие и постепенно заставляющие принять – в любой последовательности – обязательства по отношению к основам дружбы, любви, партнерства, идеологического родства. Питер Блос убедительно говорит не только о регрессии на службе у развития, но также о втором процессе индивидуализации. Что же касается соответствующего переноса, то Блос описывает то, как «юный пациент активно составляет, так сказать, переделанные родительские образы; таким образом, благодаря присутствию аналитика как реального лица, он безыскусно создает новые, исправленные версии старых сценариев» (1980).

Из этого следует, что у психоаналитика, работающего с подростками, двойная позиция – того, кто исцеляет посредством точно дозированной интерпретации, и того, кто исполняет роль генеративной модели осторожного подкрепления, то есть наставника. Вторая индивидуализация пациента, в свою очередь, должна означать постепенное прирастание способности к дружбе и установлению связей, то есть уважению и признанию индивидуализации других людей и взаимную актуализацию с ними.

Говоря о переносах взрослых пациентов, однако, следует еще раз напомнить, что взрослые в целом, в отличие от детей и подростков, должны подвергаться классической схеме лечения. Такая схема предполагает – и здесь мы можем углубиться в детали – особую комбинацию: (1) положение супинации на протяжении всего лечения (вспомним про важность вертикального положения тела в человеческих контактах); (2) избегание контакта лицом к лицу или глаза в глаза (вспомним про решающее значение взаимного признания по взгляду и улыбке); (3) исключение непосредственного диалога (помним про важность разговора во взаимном описании своего «я») и, наконец, (4) продолжительность молчания аналитика. Все это провоцирует глубокое погружение в ностальгические лабиринты памяти и перенос на первых собеседников детства. Конечно же, чтобы пройти через это, пациент должен быть относительно здоров (то есть достаточно устойчив к подобным фрустрациям). Вместе с тем схема придает авторитет аналитику, который не может не влиять на контрперенос и, значит, вдвойне требует аналитической проницательности.